Война на земле Египта - Мухаммед Юсуф Аль-Куайид

Сперва, приступая к новому делу, я всякий раз надеялся — оно-то и будет последним. Но едва я успешно завершал его, сам не ведаю как оказывался втянутым в новую махинацию. И они раз от разу становились все рискованнее. Ох, и зачем я все это рассказываю? Просто, наверно, мне хочется поплакаться на свою судьбу, хочется, чтобы вы мне посочувствовали. А вообще-то, самое худшее миновало. Несколько месяцев назад посетил меня мой старый знакомый, офицер из соседней деревни. После увольнения в отставку он снова вернулся к себе в деревню и явился меня утешить: вышел закон, по которому лица, уволенные в нарушении дисциплинарной инструкции, должны быть восстановлены на своем рабочем месте. Предложил нам вдвоем подать заявление о пересмотре моего дела. Уж мы ли не жертвы беззакония? Я призывал его к терпению. Терпение, — учили наши деды, — благо, а поспешность — она от шайтана. Не лучше ли выждать, пока кого-нибудь восстановят? Тогда и нам успех обеспечен. Я обрел душевное равновесие. Работы стало больше прежнего. В деревне не было твердой власти, каждый делал, что хотел, ничего не опасаясь. Мой приятель офицер утверждал, что надо ловить момент и не упускать возможностей, — такое больше не повторится. Нынче египтяне действительно свободны. Впервые в истории Нильской долины. Каждый волен делать что ему заблагорассудится. Хочешь уехать, уезжай. Хочешь сбежать, беги. Все дороги открыты. Было бы чем платить. Есть у тебя пиастр, значит, и свободы у тебя ровно на пиастр. Знаю-знаю, вас прежде всего интересует дело сына омды. А я, прошу прощенья, пустился в истории, до которых вам, может, и дела нет. Просто захотелось поболтать. Заботы день и ночь гнетут душу. Тут и каменной горе не выдержать. Ну, будь по-вашему, вернусь к истории сына омды.

После ухода омды сел я и задумался. Вспомнил его рассказ о возвращении земли. И почувствовал на сердце облегчение, так, думаю, и ко мне вернется моя должность; только решил, как восстановят меня, брошу все свои махинации. Даже поклялся себе: дело сына омды будет последним. Поехал в маркяз. С моим-то опытом в подобного рода делах я обычно сразу находил ключ к проблеме, видел, с какого конца к ней подступиться. Но дело сына омды напоминало мне узелок на шелковой нитке — поди развяжи! По дороге в маркяз я встретил много знакомых. Люди ко мне в это время относились как-то неопределенно, — вроде уже не честили, как после увольнения, но и прежнего уважения не оказывали. Хотя кое-кто уже поговаривал, что, возможно, я стану вскоре инспектором школы. В маркязе, на призывном пункте я разыскал уполномоченного по мобилизации, кивнул ему — мол, надо поговорить, — и вышел на улицу. Дождался уполномоченного, мы завернули за угол дома и уселись на берегу небольшого канала, подводящего воду к полям вокруг маркяза, под старым — старше самого городка — камфарным деревом. Уполномоченный был явно рад меня видеть.

— Привет, господин маклер.

Это «господин» прозвучало добрым предзнаменованием. Оглянувшись по сторонам, уполномоченный попросил не мешкая перейти к делу. Я изложил ему историю с сыном омды. Он сперва помолчал, устремив взгляд в небеса, потом встал, отбросил спичку, которой ковырял в зубах, улыбнулся и вдруг громко расхохотался. Заговорил, как водится, о трудностях, о риске: а ну как, мол, все откроется. Я дал ему выговориться, а потом, тоже как положено, заверил: такого ума, как у него, не сыщешь на всем белом свете. Это своего рода обычное состязание между нами. Цель уполномоченного — вытянуть из меня побольше. Я решил, брошу-ка ему приманку, и сказал:

— Да это сделка века!

Почувствовал, клюнуло. Черты лица уполномоченного разгладились. Немного поколебавшись, он снова уселся на землю. Началась привычная игра — хождение вокруг да около. Он говорил о частностях и избегал главного, — а оно-то его больше всего интересовало, — размера вознаграждения. Наконец я поставил вопрос ребром, но он и тут уклонился, заявив, что дело сложное и, возможно, потребуется привлечь более широкий круг исполнителей. Все, конечно, будет сделано на месте, в маркязе. Помощь из Александрии или Каира нам ни к чему. А половину дела провернет сам омда, у себя в деревне. Услыхав это, я даже рот раскрыл от удивления.

— Но я, — добавил уполномоченный, — единственный среди вас государственный служащий да к тому же уполномоченный по мобилизации, значит — рискую больше всех. Если корабль пойдет ко дну, все вы спасетесь, кроме меня. Ты и сам-то останешься в тени.

Я, желая для начала удостовериться, реально ли это дело, сказал лишь:

— Ну, пока рано делить доходы.

Но он наклонился ко мне вплотную, — я даже почувствовал его дыхание на своем лице, и прошептал:

— Прежде чем приступить к операции, надо обговорить условия.

И напомнил известную притчу о жуликах: никто не видал, как воровали, но все увидели, как дерутся из-за добычи. Я не нашелся, что ответить. Дело-то вправду было непростое. Подумал: уж не отказаться ли? Но тут услышал голос уполномоченного:

— Через сорок восемь часов получишь ответ.

Я возликовал. Договорились: послезавтра я снова к нему подъеду. И распрощались. По дороге домой я все думал: ведь настанет же день, когда Аллах спросит с меня за все мои махинации; мне-то и самому они были не по душе, вечно дрожишь из-за них в ожидании расплаты. Делаешь дело — трясешься. А едва доведешь его до успешного конца, вынырнут, словно из-под земли, какие-то типы, и каждый, твердя, он, мол, тоже руку здесь приложил, требует своей доли. А другой просто разнюхал что-то и не желает молчать. Тут-де нанесен ущерб интересам страны, и гражданский долг повелевает ему сообщить куда следует. Понимай так, что молчание тоже имеет свою цену. В конце концов самому остаются жалкие миллимы. А ведь выгодные дела подворачиваются не каждый день: пока еще дождешься платы, долгов набежит столько, что иной раз барыша не хватает — с ними расплатиться. Прибавьте сюда ежедневный риск, вечную необходимость таиться, страх разоблачения, призрак тюрьмы, все время маячащий перед глазами. Сам-то я все готов вынести, страшно за детей, они ведь ни в чем не виноваты. Если скажу, что меня мучит совесть, вы засмеетесь и не поверите. Решите, хочу разжалобить. Но, клянусь, когда б не нужда, нет, не пошел бы на это. Да и потом, добрая половина моих дел может сойти за помощь невинно пострадавшим. Хотя дело сына омды отнюдь не из их числа. Тут уж я не выступаю поборником справедливости. Нужда, повторяю, только нужда заставила меня с ним связаться. Я считаю, сын омды должен идти в армию. Зайди тут речь о моем сыне, ей богу, сам бы взял его за руку да повел на призывной пункт. И домой бы вернулся счастливый и гордый тем, что сын мой служит родине. Омда пожаловал ко мне в тяжкую для меня минуту. Я был на мели. В доме ни гроша. А голод он, известно, не тетка. Смысл этого выражения непонятен тому, кто вычитал его из книги, раскинувшись в кресле посреди уютной квартирки после плотного обеда. Такой человек чувствует лишь приятное опьянение, добрая еда пьянит, точно вино. Потому-то и без толку говорить вам о голоде. Но все-таки вы должны знать, после увольнения мне ни разу не выплатили пособия по социальному обеспечению, поскольку я был уволен по мотивам, порочащим честь.

Итак, продолжим нашу историю. В назначенный срок я встретился с уполномоченным за зданием призывного пункта. Выглядел он веселее, чем в прошлый раз. Угостил меня сигаретой, посмеивался. Сказал, что два дня подряд размышлял над делом сына омды. И всякий раз убеждался: оно не из легких. Но ради меня и ради тех несчастных, что прибегают к его помощи в трудную для них минуту, он сделает все, что нужно. Сын омды не пойдет в армию. Но придется привлечь к делу чиновника из бюро регистрации актов гражданского состояния, инспектора здравоохранения, еще двух чиновников из другого государственного учреждения и их непосредственного начальника, располагающего гербовой печатью. Слова его привели меня в ужас. Вся эта пропасть сообщников означала одно — мне достанутся лишь объедки. Я предложил обсудить главное. Тут у него тревожно забегали глаза, он отвел меня подальше от дома, напомнив, что и стены имеют уши. Мы остановились посреди маленького поля, засеянного кресс-салатом. Пряно пахло зеленью. Прямая линия, — начал уполномоченный, — суть кратчайшее расстояние между двумя точками. И в деле сына омды тоже есть такая линия, хоть и не совсем прямая. Я сделал нетерпеливый жест.

— Не торопись, — успокоил меня уполномоченный, — поспешность — от шайтана.

И стал излагать свой план, главным достоинством коего была абсолютная надежность. Мы отправились ко мне домой, там уполномоченный потребовал лист бумаги и карандаш и расписал весь план от «а» до «я». Наверху вывел огромный заголовок: этапы операции. Ниже: участники операции. И еще ниже: расходы. Общая схема и главные моменты операции были разработаны. После его ухода я взял карандаш и склонился над листом со схемой, обдумывая детали. Дело захватило меня — что значит долгое бездействие! — и, быть может, впервые за последние годы, голова моя работала с полной отдачей. После нескольких часов напряженной работы передо мной лежала кипа бумажек, исписанных мелким красивым почерком — подробно разработанный план операции. Прошу прощения, но я хочу ознакомить вас с ним. Надеюсь, тогда и вы поймете, как несправедливо обошелся Египет с одним из талантливейших своих сынов.