А. Разумовский: Ночной император - Аркадий Савеличев

Служба началась вполне сносно. Протопоп Илларион пускал в полупустую церковь «гласы», певуны-ревуны без скупости глотки драли, так что и на улицу подмерзшую шибало. Сподобил Бог: перед самой звездой распогодилось, разморозилось, даже снежок пошел, светлый, рождественский. Празднично стало, торжественно. Невелики оконца в наспех рубленной церкви, а все ж звезды залетали, уж Вифлеемская-то — в первый луч. Так и сияет, так и пронзает насквозь. Протопоп Илларион «гласы» творит, но чутко слушает, сколько раз звякнуло в оловянной братине: немного, немного… Фомка-дьякон Матвея читает: «Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы…» — читает, а тож про свое думает: где бы дьяконицу в этом мужском городе сыскать?..

Алешка Розум вместе со всеми, и даже повыше всех, громогласно стихарь под своды шлет: «Ангельския Силы на Небеси немолчно воспевают Тя, Пречистая…» — сотрясает дубовый шатер церкви, меж тем рыбачку сиротскую вытрясти в памяти не может, так меж строк святых, как по темному лесу, и ведет за собой, от моря Финского до Пресвятой Богородицы…

Иль почуялось, поблазнилось?

Церковь по бедности своей плохо освещена, три свечи на амвоне да две у входа. Молельщики не больно раскошеливаются: люд все больше безденежный. Привычно поднимая к шатровому потолку, прямо к самому Саваофу, распевный стих, Алешка не устает дивиться: она рыбачка Марфушка! У кого еще глазища могут церковную темень прожигать? Он чуть не подавился в горле зажатым кашлем — и дал-таки петуха. Протопоп Илларион чуть кадилом каленым в него не запустил. А что? Никто и не заметил сорвавшегося голоса. От безденежья сатанеет протопоп Илларион — звяку сладкогласного в оловянной братине не слышно.

Алексей кое-как выровнял голос, опять вознес его к Саваофу. Стоя в центре левого клироса, как зачинальщик всякого стиха, видит, ноздрями раздувшимися чует: там она, там Марфуша. Он же ей, при последнем свидании, похвастался, где поет. Пять верст от залива до Пресвятой Богородицы отмахала, эва! И сладко, и гордо на душе: пригрелась девка. Как не пригреться: не купец, да молодец хоть куда.

Такое бахвальство взяло, что на этот раз, при таком плюгавом петухе, — уж точно бы кадилом в лоб получил, да спасла неожиданная сутолока в дверях. Вначале двое гвардейцев, в зеленых, шитых золотом кафтанах, с огненными отворотами на рукавах и на груди, с гремящими шпагами, в церковную духоту втерлись, потом полезли разряженные дамы, в собольих да куньих шубах, а за ними… точно, сама Пресвятая Богородица! И стать, и рост Богородицын, и роскошные злато-белокурые власы даже черный плат не скрывает, все равно выбираются на плечи, пожалуй, своим блеском и церковь освещают. Куда Марфуша-рыбачка подевалась, куда все! Видно, широко рот от изумления раскрылся, если протопоп Илларион уже весьма громко прикрикнул:

— Закрой, Розум… хлебало непотребное!..

А сам навстречу поспешил, чего никогда не делал, и без всякой просьбы трясущейся рукой благословение совершил. Оттуда, из прохода, донеслось:

— Благослови тебя сам Бог, цесаревна-матушка… честь-то, честь какая!..

— Прослышала я: знатно у вас поют.

— Поем как поется, да ведь бедность наша, скудость вокруг, не про вашу честь, цесаревна…

— Я не на бал, протопоп Илларион, пришла. Укажи мне место.

Протопоп Илларион, забыв свой чин, сам приложился к руке новоявленной Богородицы и повел ее вперед, покрикивая:

— Расступись, расступись, православные!

Возникшую было рыбачку Марфушу так плечом двинул, что та отлетела за поддерживавший крышу дубовый столп.

Место нежданной-негаданной Богородице протопоп Илларион определил насупротив амвона, значит, в двух шагах от Алексея. Сопровождавшие ее дамы чуть поодаль расположились, гвардейцы у дверей остались. И служба, прерванная явлением таких чудных прихожан, пошла своим чередом. Вначале сбивчиво, впопыхах, а потом выровнялась. Право, Алексей даже второй голос обрел, под самый дубовый шатер праздничный стих поднимал:

Радуйся, возводящая к Небеси любовь и веру к Тебе имущих…

Выше, выше, еще выше!

Радуйся, красотою всех добродетелей украшенная…

Уж выше некуда, дубовый шатер вместе с Грозным Саваофом вот-вот рухнет.

Радуйся, светлосте, во тьме светящая…

Явившаяся во весь свет ясных очей Богородица истово крестилась и била поклоны. Помаленьку спадала с глаз ослепляющая пелена. Алексей и женские черты в облике начал различать. Высока, стройна, белолица. От частых поклонов прикрывающий голову черный плат сбился на затылок; светло-золотистые роскошные волосы вопреки хозяйке выбились из-под плата, струились на висках двумя капризными волнами. Алексей, глядя на такое диво, никогда так не певал, наверно, потому, что протопоп Илларион поощрительно кивал своей затасканной камилавкой[4]; бас Алексея на верхних нотах, кажется, и плахи шатра поднимал вместе с грозно нависшим Саваофом. Нечаянная гостья, в женщину-боярыню обратившись, тоже парила где-то по-над головами. Кивок вниз — да взлет головы кверху, и вот она уже вслед за суровым Саваофом парит, единая во всей церковной выси…

На какой-то миг опять возникло прежнее — протолкалась вперед рыбачка Марфуша. Ее сейчас же оттерли, отпихнули назад, в гущу приспущенных долу платков. Куда, куда с таким рылом?..

Может, и Алексей в перерыве между «гласами» так прикрикнул. Скрылась, больше не являлась на свет свечей.

А ведь свет-то, свет! Нагрянувшие вслед за главной другие мил боярыни совали в руки церковного служки, петровского калечного солдатика, тяжелые, витые свечи, и когда они все загорелись — церковь воссияла своим янтарно-сосновым нутром так, как и в родительском бору сосны не сияли.

Пораженный, ослепленный, собственным голосом оглушенный, Алексей и не заметил, как закончилась служба. Услышал только:

— Княгинюшка Наталья, раздай всем певчим по рублю, а этому молодцу… — она подошла и в лоб его — сама — истово трижды расцеловала, — этому дай пять царских. Заслужил!

Тяжелые золотые кругляшики жгли ладонь, но Алексей не решался опустить их в карман своего кафтанишка.

— Княгинюшка, — новое повеление, — в братину положь пятьдесят.

Все точно исполнила молодая, расторопная княгинюшка, потому что как отошла — все тащившиеся посередь храма купчики, и даже из последних армячных рядов, бросились причащаться к братине. Звон сладкоголосый пошел, аж протопоп Илларион воссиял всем волосьем на лице — так он обычно сквозь свои заросли улыбался.

Жаль, остудила гостья улыбку. Сказала как приказала:

— Отче Илларион, этого… — ласковый погляд на Алексея, — этого я беру к себе. В придворные певчие.

— Да как же, матушка Елизавета Петровна, как можно…

— Можно. Помолчи, старый.

— Молчу, молчу, матушка Елизавета Петровна, да мне, недостойному, от архиепископа Феофана перепадет на грузди…

— Феофану я сама скажу. Не огорчай меня, старый! Грузди — они вкусны бывают.

— Да ведь ему одежонку надо справить. Не идти же пред царские очи в таком непотребном виде…

— Справят! И не пойдет, а поедет… сейчас вот прямо со мной. — Кантемир, — негромко, но властно позвала она, — проводи отрока к карете.

И хоть отрок был повыше подскочившего офицера, тот крепко взял его за локоть и повел вон из церкви.

Может, целая вечность, а может, и всего-то минута прошла — очутился Алексей в пахучем, дремотном сумраке кареты, прямо рядом с царственной похитительницей. Она сбросила черный плат, расстегнула соболью шубу и, как деревенская девка после пляса, лихо вздохнула:

— У-уф! Упарилась.

Карета была на полозьях — сани такие, закрытые. Понесло, как на мягких волнах. Обочь скакали верховые гвардейцы — слышно, цокали копыта, — а здесь свои тихие заботы:

— Настя, как мыслишь: на бал к Долгоруким успеем? Да заутреню в таком случае пропустим?..

— Ничего, Богородица — тоже женщина, поймет нас.

Алексей сжался в углу кареты, на немыслимо мягких пуховых подушках; если б не был таким дылдой — совсем бы в незримый комок обратился. А так куда денешься? Заметили ему:

— Привыкай… жених красный!

И еще, в который уж раз, приказали:

— Настя, скажи Кантемиру, чтоб жениха на ночь пристроил. Утром разберемся.

Им хорошо разбираться, а он до сих пор не поймет — где Марфуша, где Настя, а где та, первая, разбитная похитительница, очень похожая на нынешнюю Настю, только скромнее одетая… Ведь это уже второе похищение! Прямо из церкви. И очень походило на нынешнее, только все проще вышло, без многолюдства. Называлась та похитительница Марьей, да что с того? Была она не в собольей, а в беличьей шубке, так что же?.. И Марья, и Настя как-то сливались воедино. Он так присматривался к ней, сегодняшней заводиле, что она капризно спросила: