Блокадный ноктюрн - Алексей Ивакин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Поможем, бойцы! — крикнул Кондрашов и первым зашагал к грузовику.
Подойдя ближе, он увидел причину странного наклона машины. Оказывается, дорога представляла из себя настил из бревен, наложенных продольно, а поверху — попереком — лежали жердины. Полуторка съехала с этого настила и правым колесом воткнулась в землю, заднее же левое колесо поднялось в воздухе.
— Ребятушки! Родненькие! Помогите! Муку вот везу в хлебопекарню! Опоздаю, вы же без хлеба останетесь! Я чуть правца принял 'эмку' пропустить, а оно тут вон оно как…
— Сейчас, браток, поможем! — успокоил шофера Пономарев. Бойцы поскидывали в грязь вещмешки и…
Первым, растолкав всех у машины вдруг оказался тот самый Васильев и схватился за бампер:
— Что стоишь! — рявкнул он на водителя. — А ну лезь в кабину!
Шофер суетливо бросился к двери, запрыгнул на сидение, и завел двигатель.
А Васильев стал приподымать грузовик. В одиночку. На лбу его налились синим жилы, он захрипел, оскалив зубы и…
Всем взводом они бросились на помощь Васильеву, приподнимая и выталкивая полуторку обратно на настил.
— Давай, давай, давай! — орали они друг на друга, приподнимая грузовик. Тот рычал, фыркал, плескал грязью, наконец, дернулся назад и выскочил на дорогу, едва не врезавшись задним бортом в такую же полуторку, объезжавшую застрявшего товарища. Сидевший на пассажирском месте командир погрозил бойцам и водителю кулаком, и что-то крикнул, но на него никто не обратил внимания.
— Спасибо, братцы! — радостно крикнул шофер, открыв дверцу. — В долгу не останусь!
Когда взвод отошел от дороги, Кондрашов подошел к Васильеву и спросил:
— Товарищ боец, а чего вы в одиночку-то стали поднимать?
Рядовой удивленно посмотрел на лейтенанта. А потом коротко ответил.
— Так хлеб же.
И снова зашагал вперед, не обращая внимания на усилившийся дождь. Хлеб? Надо же…
В лес они вошли уже во время утренних сумерек. Мрачных, серых сумерек. Почти осенних. Впрочем, почему 'почти'? Конец августа под Ленинградом уже осень. И это хорошо. Потому как низкие, стремительно несущиеся, тучи, поливающие землю дождем, прикрывают собой пехоту от авиации.
На привале рота просто попадала от усталости. Бойцы даже задремали, не обращая внимания на воду сверху и воду снизу.
А Кондрашов пошел к ротному.
— Отдых — полчаса. За это время привести себя в порядок. Не куда-нибудь, в гвардейский корпус прибываем, — сказал старший лейтенант. — Должны выглядеть соответствующе.
— Ого! — удивился Москвичев. — Так мы сейчас что, гвардейцы?
— Еще нет. Доказать надо это звание, понятно, Москвичев?
— Докажем. Без проблем, товарищ старший лейтенант. Почти все бойцы обстрелянные, из госпиталей…
— Ага… Команда выздоравливающих, — буркнул Павлов. — Тащились по полю как стадо.
— Стадо, а дошли! И нормально дошли! — ответил Москвичев. — А ты хотел строевым шагом да с песнями?
Старший лейтенант Смехов прервал их:
— Москвичев прав. Дошли. Павлов прав тоже. Мы красноармейцы, а не банда Махно. Приведите людей в порядок. Всем все понятно?
Сказать, что бойцы были рады — нельзя. Но и что злы — тоже. Опять заворчали, но чистить себя стали.
'Точь в точь ворчуны наполеоновские', - подумал Кондрашов, слушая своих подчиненных и вспоминая книгу академика Тарле, читанную еще до войны:
— А пожрать не дадут, конечно…
— Дадут… Все бы тебе дали, Уткин. Солдат должон сам себе еду добывать!
— Я сейчас добуду. Я у тебя из мешка сейчас добуду!
— Я тебе добуду!
Чистились травой и лапами елок. Помогало плохо — больше растирали грязь с шинелей, чем счищали ее. Однако, в таких делах процесс важнее результата. Это Кондрашов понял еще по училищу.
И снова — в путь. До расположения они добрались лишь к обеду. Ротный убежал докладываться о прибытии, а взвода, замученные тяжелым переходом, снова улеглись на мокрую, истоптанную сотнями сапог траву.
Лес шумел. Шумел не ветром, не листвой. Он шумел гомоном сотен, а, может быть, тысяч голосов, ревом моторов, лязганием гусениц, ржанием лошадей. Дым полевых кухонь огромным полотенцем накрывал лес. Вкусно пахло — соляркой, осиной и кашами. Кондрашов слюну сглатывал, что было мочи. Слава Богу, ожидание продлилось недолго. Старший лейтенант Смехов вернулся и первым его приказом было:
— Покормить людей!
Взвода разбрелись по указанным местам и, вскоре, с удовольствием скребли ложками по котелкам.
— Уткин, а Уткин! — сказал Пономарев, вытирая стенки котелка свежим, недавно испеченным куском хлеба. — Это чего у тебя на ложке выцарапано?
— Имя, фамилия. Адрес еще. А что? — степенно сказал рядовой, тщательно прожевывая гречневую кашу.
— А это ты зачем сделал?
— Мало ли… — Уткин откусил хлеб, пожевал, подумал, добавил, — Мало ли… Потеряю еще. А тут и адрес домашний. Поди, пришлет кто домой?
— Делать нечего полевой почте, как твою ложку домой слать! — гоготнули бойцы.
— Эх… Сейчас бы грамм сто… — вздохнул Пономарев, укладываясь на землю.
— Грамм сто, товарищ сержант, получают бойцы частей, действующих в боевых действиях, — сказал лейтенант.
— А мы? Можно подумать, мы не действуем? — лениво ответил сержант, подставляя лицо под дождь.
— Еще не действуем. Мы, похоже, в резерве…
— Почта! Почта, мужики!
— Откуда почта? — удивился Кондрашов. Своего полевого номера они еще не знали.
Загадка открылась быстро. Оказывается, Рысенков получил письма на старый номер еще до отправки эшелона и раздавать письма не стал, дожидаясь прибытия на место. Теперь почтальоны бегали и раздавали треугольники и конверты бойцам.
— Степанчиков Иван! Здесь?
— Я!
— Корнеев! В каком взводу Корнеев?
— Здесь я!
— Туи… Туи… Туипбергенов!
— Тута я, таварища пачтальона!
— Васильев!
— Я! — гаркнул над ухом Кондрашова бас лениградца.
Самому лейтенанту письма не досталось. Ну, ничего… Будут еще. Хотя маленькая обидочка все же царапнула по сердцу. Кондрашов тут же подавил ее. Ну, в самом деле, война же идет! Ну не успело письма от мамы дойти. Почта же с перебоями работает. Дойдет еще. И от Верочки дойдет. Обязательно дойдет. Только вот… Надо первому ей написать. Он же тогда так и не смог ей сказать САМОЕ ГЛАВНОЕ. Вот она и не пишет. Впрочем, а чего ждать-то? Может быть, прямо сейчас написать?
Алеша Кондрашов схватился за свою командирскую сумку, стал расстегивать ее… Но вдруг передумал. А что ей писать-то? Вот когда в бой сходим, и фрицам наваляем, и медали получим за боевую отвагу и доблесть — вот тогда и напишем. А сейчас-то чего?
Размышления Кондрашова вдруг прервал крик. Страшный, утробный, дикий крик. Лейтенант вскочил, поправляя очки, и увидел…
Тот самый ленинградец Васильев бился на земле, сжимая огромным своим кулаком бумажный листочек:
— Ааааа! Аааа! ААААААА!
Он бил кулаками по земле и выл, выл, как воют только звери. Лейтенант оцепенел, увидав, как Васильев вдруг вскочил, схватил пулемет и побежал куда-то в лес. Сообразить успел лишь сержант, подставивший подножку бойцу. А потом прыгнул ему на спину и закричал:
— Помогайте!
Красноармейцы кинулись на помощь. Через несколько минут борьбы Васильев успокоился и глухо зарыдал, ткнувшись лицом в мокрую землю.
Лейтенант подошел к бойцам, удерживавшим Васильева и попытался разжать кулак. Получилось это с трудом. Пальцы рядового были сжаты стальной судорогой. Кондрашов пробежался взглядом по первым строчкам, написанным аккуратным девичьим почерком.
Побледнел.
Пономарев крикнул ему. Крикнул, совершенно не соблюдая субординацию:
— Да что там, лейтенант?
— Васильева к медикам. Я сейчас вернусь…
Кондрашов встал и пошел к политруку роты. Пошатываясь. Пономарев недоуменно проводил его взглядом, а потом скомандовал:
— Слышали приказ?
Бойцы связали руки и ноги Васильеву своими ремнями и потащили его в санбат…
Рысенков уже спешил на крики вместе с командиром роты:
— Кондрашов? Ну что тут у вас опять? — раздраженно рявкнул комиссар роты.
На слово опять комвзвода не обратил внимания. Он просто молча протянул письмо Рысенкову. Тот его взял, начал читать… Руки его вдруг затряслись.
— Рота! Становись! — голос старшего политрука подстегнул красноармейцев. Они зашевелились, загремели амуницией и оружием, загомонили…
Мимо строя шагали, вглядываясь в лица бойцов, старший лейтенант Смехов и старший политрук Рысенков.
Пройдя мимо всей роты, они вернулись к центру.
— Рррота! Смиррна! — рявкнул Смехов. — Товарищи бойцы!
И замолчал.
— Товарищи бойцы! — повторил за ним Рысенков. А потом замолчал. Потом из кармана достал тот самый листок бумаги.
Кондрашов закрыл глаза. Он понял, что сейчас будет.
