Пассажир без багажа - Жан Ануй

ГАСТОН (отшатывается). Я не Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. И все же… Дайте мне наглядеться хотя бы на призрак единственного человека, которого я любила. (Улыбается.) Ага, скривил губы! (Глядит ему в лицо, он смущен.) Значит, ничто во мне, ни взгляд, ни голос, ни… неужели ничто не находит даже слабого отзвука в вашем запасе прошлого?

ГАСТОН. Ничто.

ВАЛЕНТИНА. Не будьте же так жестоки, даже если ваш Дунай — Стикс! Поймите вы, как важно для любящей женщины после бесконечно долгой разлуки найти если не своего бывшего любовника, то хоть его призрак, подобный ему даже в пустяках, вплоть до манеры кривить губы.

ГАСТОН. Возможно, я призрак, с точностью воспроизводящий Жака Рено, но я не Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. Приглядитесь ко мне.

ГАСТОН. Я и приглядываюсь. Вы очаровательны, но увы! — я не Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. Итак, вы уверены, что я для вас ничто?

ГАСТОН. Ничто.

ВАЛЕНТИНА. Значит, к вам никогда не вернется память.

ГАСТОН. Я этого и сам, пожалуй, хочу. (Пауза; вдруг тревожно.) А почему ко мне никогда не вернется память?

ВАЛЕНТИНА. Потому что вы не помните даже тех, кого видели всего два года назад.

ГАСТОН. Два года?

ВАЛЕНТИНА. А белошвейка, белошвейка, заменявшая вашу приютскую…

ГАСТОН. Белошвейка? (Пауза. Потом вдруг.) А кто вам рассказал?

ВАЛЕНТИНА. Никто не рассказывал. Я заменила вашу белошвейку — надо сказать, что действовала я с одобрения свекрови, — для того, чтобы без помех общаться с вами. Посмотрите же на меня хорошенько, вы, человек без памяти…

ГАСТОН (взволнованный, невольно привлекает ее к себе). Так это вы белошвейка, которая работала у нас всего один день!

ВАЛЕНТИНА. Да, я.

ГАСТОН. Но ведь в тот день вы мне ничего не сказали?

ВАЛЕНТИНА. Я и не хотела ничего говорить вам заранее… Я надеялась, — видите, как я верю в силу любви — вашей любви, — что, овладев мною, вы обретете память….

ГАСТОН. Ну а потом?

ВАЛЕНТИНА. А потом, когда я собралась вам сказать, вспомните-ка, нас застигли…

ГАСТОН (улыбаясь при этом воспоминании). А-а, эконом!

ВАЛЕНТИНА (тоже улыбаясь). Да, эконом.

ГАСТОН. Но вы не кричали на всех углах, что узнали меня?

ВАЛЕНТИНА. Представьте, кричала, но то же самое кричали еще пятьдесят семейств.

ГАСТОН (с нервным смешком). И верно, а я-то, болван, забыл, что все меня узнают… Но это отнюдь не доказывает, что я Жак Рено.

ВАЛЕНТИНА. Однако ж вы вспомнили вашу белошвейку и огромную кучу простыней?

ГАСТОН. А как же, конечно, вспомнил. Если не считать болезни, память у меня прекрасная.

ВАЛЕНТИНА. Так обнимите же вашу белошвейку.

ГАСТОН (отталкивая ее). Подождем, пока не выяснится, кто я — Жак Рено или нет.

ВАЛЕНТИНА. А если окажется, что вы Жак Рено?

ГАСТОН. Если я окажусь Жаком Рено, ни за какие блага в миро я вас не обниму. Не желаю быть любовником жены брата.

ВАЛЕНТИНА. Но ведь вы уже были!..

ГАСТОН. Было это давно, и я столько натерпелся с той поры, что полностью искупил грехи своей юности.

ВАЛЕНТИНА (с торжествующим смешком). Как, вы забыли уже свою белошвейку?.. Если вы Жак Рено, то вы два года назад снова стали любовником жены брата. Вы, именно вы, а не какой-то безвестный молодой человек.

ГАСТОН. Я не Жак Рено!

ВАЛЕНТИНА. Послушай, Жак, хочешь не хочешь, а тебе придется расстаться с блаженной безмятежностью, подаренной тебе потерей памяти. Послушай, Жак, тебе придется принять себя. Вся наша жизнь с ее чудесной моралью и обожаемой нашей свободой, в конце концов, и заключается в том, чтобы принимать самих себя такими, какие мы есть… Эти восемнадцать лет, проведенные в приюте, то есть все то время, когда ты хранил себя в чистоте, это просто затянувшееся отрочество, второе отрочество, которому сегодня приходит конец. Ты вновь станешь взрослым мужчиной со всеми его обязанностями, слабостями, а также и радостями. Так прими же себя и прими меня, Жак.

ГАСТОН. Если меня к этому вынудит неопровержимое свидетельство, придется принять себя, но вас я никогда не приму!

ВАЛЕНТИНА. И все-таки, помимо твоей воли, это произошло уже два года назад!

ГАСТОН. Я никогда не отниму жены у своего брата.

ВАЛЕНТИНА. Хватит этих высокопарных слов! Став наконец мужчиной, ты сам убедишься, что ни одну из вставших перед тобой новых проблем нельзя решить с помощью ходячих истин… Ты уже взял меня у него. Но первый-то он отнял меня у тебя, просто потому, что раньше стал мужчиной.

ГАСТОН. Да не в одной вас дело… Я не так уж дорожу тем, что обирал пожилых дам, насиловал горничных…

ВАЛЕНТИНА. Каких горничных?

ГАСТОН. Еще одна деталь… Я не так уж дорожу тем, что поднял руку на родную мать, как, впрочем, и всеми прошлыми выходками моего отвратительного юного двойника.

ВАЛЕНТИНА. Как ты кричишь!.. Но, по-моему, ты почти сделал ЭТО ТОЛЬКО ЧТО…

ГАСТОН. Да, я сказал этой бессердечной старой даме, что я ее ненавижу, но эта старая дама не моя мать.

ВАЛЕНТИНА. Нет, мать, Жак! И именно поэтому ты имел с ней такое бурное объяснение. Ты и сам видишь, достаточно тебе пробыть хотя бы час бок о бок с персонажами своего прошлого, и ты уже бессознательно ведешь себя с ними, как раньше. Послушай, Жак, я сейчас пойду к себе во избежание твоего гнева. А через десять минут ты меня позовешь, ведь приступы твоей ярости страшны, но они продолжаются не больше десяти минут.

ГАСТОН. Откуда вам это известно? В конце концов, вы меня раздражаете. Все время стараетесь намекнуть, будто знаете меня лучше, чем я сам.

ВАЛЕНТИНА. Ну конечно же!.. Послушай, послушай-ка меня, Жак. Существует одно бесспорное доказательство, о котором я никому не смела ни разу сказать!..

ГАСТОН (отступает). Не верю!

ВАЛЕНТИНА (улыбается). Постой, я ведь еще ничего не сказала!

ГАСТОН (кричит). Не хочу вам верить, никому не хочу верить! Не желаю, чтобы со мной вообще говорили о моем прошлом.

ГЕРЦОГИНЯ врывается вихрем в комнату, за ней — мэтр ЮСПАР.

ВАЛЕНТИНА прячется в ванной комнате.

ГЕРЦОГИНЯ. Гастон, Гастон, это же ужасно! Только что явились какие-то люди. Орут, злятся, кричат, еще одно ваше семейство! Пришлось их принять. Они меня так оскорбляли! Только сейчас я поняла, что поступила как безумная, неосмотрительно нарушив распорядок, о котором мы сами же объявили через газеты… Эти люди считают, что их надули. Они, конечно, учинят скандал, будут обвинять нас во всех смертных грехах!..

ЮСПАР. Я более чем уверен, мадам, что никто не посмеет вас ни в чем заподозрить.

ГЕРЦОГИНЯ. Видно, вы не отдаете себе отчета, до какой степени их ослепили эти двести пятьдесят тысяч франков! Они твердят о фаворитизме, о нарушениях, чего доброго, они заявят, что наш малыш Альбер получил хороший куш от семьи, которую считает семьей Гастона!..

Входит МЕТРДОТЕЛЬ.

МЕТРДОТЕЛЬ. Ваша светлость, прошу меня извинить. Но там еще какие-то люди требуют мэтра Юспара или герцогиню.

ГЕРЦОГИНЯ. Как их фамилия?

МЕТРДОТЕЛЬ. Они дали мне карточку, но я не осмелился сразу вручить ее вашей светлости, учитывая, что это реклама фирмы. (С достоинством читает вслух.) «Масло, яйца, сыры. Фирма Бугран».

ГЕРЦОГИНЯ (листая свою записную книжку). Бугран, Бугран… Вы сказали Бугран? Да это молочница!

ЛАКЕЙ стучится в дверь и входит.

ЛАКЕЙ. Прошу прощения, но какой-то господин, вернее, просто человек, спрашивает герцогиню. Должен сказать, что я не решился впустить его в дом из-за его вида.

ГЕРЦОГИНЯ (листая записную книжку). Фамилия? Легропатр или Мэденсэль?

ЛАКЕЙ. Легропатр, ваша светлость.

ГЕРЦОГИНЯ. Легропатр — это фонарщик! Впустите его, и будьте с ним повежливее. Все они приехали одним поездом. Уверена, что сейчас явятся Мэденсэли. Я звонила в Пон-о-Брон. Попытаюсь их утихомирить! (Быстро выходит, за ней — мэтр Юспар и лакей.)

ГАСТОН (растерянно бормочет). У всех у вас доказательства, фотографии, подтверждающие сходство, воспоминания, бесспорные, как преступление… Я выслушиваю вас всех и чувствую, как за моей спиной возникает некий гибрид, содержащий в себе понемножку от каждого из ваших сыновей и ничего, ровно ничего от меня, потому что ваши сыновья ничем на меня не похожи. (Повторяет.) На меня… На меня… Вопреки всем вашим россказням, я существую… Вы только что говорили о том, что моя жизнь — эта блаженная безмятежность, даруемая потерей памяти… Вы просто шутите. Попробуйте-ка сами собрать воедино все добродетели, все пороки и взвалить их себе на спину…