Я на валенках поеду в 35-й год... Воспоминания - Евгений Велихов

Кроме постоянных жильцов, бывало много и их друзей, солагерников тёти Бэбы: жена Назыма Хикмета, любовница Б. Пастернака, известный писатель Олег Волков, вернувшийся по приглашению В. М. Молотова из Франции, где он участвовал во французском Сопротивлении, и другие. По прибытии в СССР О. Волков быстро очутился в лагере. Уже после его освобождения один из его друзей по Сопротивлению при встрече сказал ему: «Ты знаешь, когда тебя посадили, я подумал, может быть, всё-таки что-то было?» «Я подумал то же самое, когда тебя не посадили», — ответил Олег.

Вот такой «ноев ковчег» образовался в нашей части квартиры. В двух остальных комнатах жила семья Коганов и две старушки. Коганы перебрались в Москву до войны, он занимал какой-то партийный пост, она — профсоюзный. Очень милый и забавный был человек. Как-то притащил первый советский фотоаппарат-поляроид. Больше я таких аппаратов никогда не видел. Обучил меня танцевать танго и фокстрот. Я так их до сих пор и танцую. В театральном кружке нас учили только «па де катр» и «па де труа». В годы, которые я вспоминаю, жизнь Коганов осложнилась из-за так называемой борьбы с космополитизмом. Это был период сталинского позднего антисемитизма. Их уволили с работы, пришлось устраиваться как бог даст. К тому же начался процесс врачей. У нас в семье реакция была правильная — помогали, как могли, но вокруг началась истерия. Даже такая культурная и свободомыслящая женщина, как бабушка Женя, поверила в эту историю.

Почему заинтересованные органы терпели этот ковчег?! Не знаю. В основном, я думаю, из-за мудрости и дипломатических способностей бабы Жени и тёти Веры. Конечно, органы были полностью осведомлены, в каждом подъезде был свой опер. Он обходил квартиры, беседовал с жильцами еженедельно. Но соседи, видимо, не стучали, и всё обходилось.

На лето тетя Вера устроилась работать сестрой-хозяйкой в пионерлагерь главка, опекавшего отцовскую контору, а меня взяли туда радистом. Я получил аппаратуру, включая замечательный радиоприёмник «Казахстан», который имел коротковолновый диапазон в отличие от приёмников в торговой сети. Можно было слушать «голоса», так как на некоторых диапазонах они прорывались через глушилки. Я отправился в лагерь организовывать трансляцию.

Лагерь располагался на московской стороне Оки между Серпуховом и Тарусой в деревне Салтыковка. Мне почему-то кажется, что это та самая деревня, в которой старший брат Головлёв из романа М. Е. Салтыкова-Щедрина грустно доживал последние дни. По крайней мере, вид из окна моего домика под моросящим дождём на склоне скользкого глинистого оврага точно напоминал сцену из романа. Баба Женя с Вовкой и тётей Верой снимали угол в избе, а я роскошно жил в радиодомике. Со мной жил трубач Гриша из оркестра Эдди Рознера. Он привил мне любовь к настоящему джазу и трубе. В мои обязанности, кроме радиоузла, входила помощь местному цыгану в заготовке мяса на кухню. Он мастерским ударом в лоб забивал бычка, а потом мы вместе спускали кровь и свежевали его. Цыган к тому же варил самогон.

Вторая моя обязанность — помогать в заготовке продуктов и дров водителю полуторки. В российской глубинке водитель грузовика — это совершенно особый социальный тип. Владея полуторкой, он был материально независим и духовно свободен. Был исключительно информирован по всем вопросам от местных сплетен до мировых проблем. Он обладал врождённым юмором русского крестьянина и изъяснялся на богатом и ярком языке с изрядной долей матерка. Мне в жизни несколько раз посчастливилось общаться с такими людьми, и это общение сильно обогатило меня. В одну из поездок за дровами мы, с риском для жизни, переезжали мостик через речку. Однажды он предложил этот мостик свернуть. Пусть, говорит, колхоз починит. Мостик, видимо, не ремонтировали после революции. Мы его свернули, но когда приехали через неделю, мостик так и лежал на боку. Все уже ездили вброд. Может быть, так до сих пор и ездят. Ранним утром, когда мы направлялись в Серпухов за продуктами, я наблюдал новые тогда для меня сцены: кучки наркоманов на пороге аптек, дожидающихся открытия.

В нашу мужскую компанию входил ещё рабочий-хохол. В армии он был старшиной, обладал неимоверной силой и олимпийским спокойствием. Рассказывал, что перед атакой принимал свои 800 граммов и шёл в атаку. Охотно верю. Последний мужик, местный Кулибин, был хозяином избы, где мы снимали угол. Он командовал дизель-генератором. Обороты регулировал с помощью спички и резинки от трусов, так что стабильность напряжения оставляла желать лучшего. С юных лет был радиолюбителем и постоянно сидел в моём радиоузле. Женский персонал перекрывал весь спектр. Слева располагалась пионервожатая, жена Гриши. Он поколачивал и её, и её ухажёров. Справа — классическая сталинская директриса. Учитывая ещё, что у Вовки случился приступ аппендицита, после которого он ухитрился сбежать из больницы, скучать было некогда.

Апофеозом оказался прощальный ужин. Директриса расщедрилась на бутылку портвейна. Это так возмутило Гришу, что бутылку он выкрал, мы её выпили, а внутрь налили какой-то дряни. Начало ужина я пропустил, так как налаживал трансляцию. Когда пришёл в столовую, ужин был в разгаре. Цыган подчерпнул мне из-под стола из молочного бидона кружку самогона, потом вторую. Я как был в болотных резиновых сапогах по колени в глине, так и пошёл танцевать. Закусить не успел. Пригласил тётю Веру. Она быстро уговорила меня идти спать. Я человек покладистый, пошёл. Дошёл до своего крыльца. На крыльце увидел белое привидение в кальсонах.

Попытался его обойти. Не удалось. Обнял его, и мы оба свалились с крыльца в жидкую грязь. Он снизу, я — сверху. И мгновенно заснул. Как он из-под меня выбирался, не помню. Утром на линейке нашли рабочего, который мирно обнимал флагшток. Моё привидение оказалось мелким начальником из главка, который приехал в лагерь на кормление. Скандала он не поднял и тихо исчез, как и полагается привидению. Линейку пришлось отменить. Директриса искренне удивлялась: «Как удалось так напиться с одной бутылки портвейна?»

В конце лета случилось ещё одно печальное событие: умерла баба Женя. Умерла тихо, легла отдохнуть и не встала. Она болела астмой и грудной жабой. Может быть, она умерла от сердечного приступа, но может быть, и от стресса, как теперь говорят. Когда умер отец, она осталась на руках тёти Веры. Её сын попал в очередную партийную чистку. Он ухитрился вступить в партию из патриотических соображений перед самым наступлением немцев на Москву. Его обвинили в попытке предательства родины. Сыграла роль, наверное, и его фамилия — Евреинов. Он же не мог объяснить, что это старинная русская дворянская фамилия. Когда-то он шутил: «Во всём Наркомавтопроме один русский, да и тот Евреинов». Теперь было не до смеха. И бабушка обоснованно боялась, что в результате его сошлют или посадят. Этот ли удар привёл к смерти или она приняла более радикальные меры сама, что при её характере было вполне возможно, мы уже не узнаем. Похоронили её на деревенском кладбище, отвезли на телеге. Совсем немного оставалось папе и ей дожить до смерти усатого злодея, но не удалось.