Попытка контакта - Анатолий Тоболяк

Я не выдержал, захлопал в ладоши и закричал: «Браво!»

— Он все слышит. — Это мать.

— Пусть слышит! — Это отец. — Он все знает. Почему ты до сих пор не вышла замуж?

— Ты… ты сватать меня приехал? — начала заикаться мать.

— Нет, я просто хочу знать, почему ты похоронила себя заживо? Ведь ты еще не старая женщина, красивая еще. (Мои слова, мои!) Кому надо твое затворничество? Что ты этим доказываешь? Ради чего? Неужели ради Кости?

Наверное, у матери бессильно упали руки; на миг она потеряла дар речи… может быть, прошептала: «Да, Леонид, ради него!» — но услышал я другое:

— Ты ничего не понимаешь, Леонид. Абсолютно ничего. Ты токуешь как глухарь и слышишь только себя. Но жизнь тебя накажет, уже наказала… Твои дети ненавидят тебя! — Вот что она сказала ему прямо в лицо.

И тут — трах! — дверь распахнулась, как от сильного пинка, и вбежала моя сестрица. Ошалелая, запыхавшаяся, с сияющими глазами.

— Костя!.. Здравствуй! Папа здесь?

Я скривил рот и ткнул рукой в закрытую дверь:

— Там!

— А ты… ты почему тут сидишь?

— Подслушиваю.

И все. Больше ничего не успели сказать друг другу. Ивакин-старший распахнул дверь. Поля обмерла, увидев его. Потом взвизгнула, как щенок, и кинулась к нему. Она вскрикнула: «Папа!» Он: «Поля!» И вот уже обнимаются, целуются, и моя сестра шепчет быстро и горячо, как в бреду:

— Папка! Милый папка! Как хорошо, что ты приехал! Я чувствовала, что ты приедешь… Я тебя во сне видела… Я знала…

А он гладит ее по волосам и отвечает растроганно так:

— Я соскучился, Поля. По тебе, по Косте… — И матери, которая появилась в дверях: — Видишь, Ира… а ты говорила!.. — И снова Поле: — Это мать Кости, ты знаешь?

— Да, мы знакомы. Здравствуйте, Ирина Дмитриевна, — радостно выдохнула моя сестра.

Мать сжала руки на груди. У нее на лице появилось мучительное выражение, будто ее пытали…

— Я вас прошу… — умоляюще сказала она. — Уходите отсюда… оба! Я вас прошу.

Поля опешила, ее можно понять.

— А что? Что случилось?

— Ерунда, — сказал отец и покосился на меня. — Костя психует.

— Костя, дурачок, что с тобой?

Я ничего не ответил. Может, у меня спазм перехватил горло. Лишь смотрел на них.

— Ладно! — сказал отец. — Пойдем. — И обнял Полю за плечи. — А тебя, Константин, жду в гостинице «Центральная» завтра. Сможешь доковылять?

За меня ответила мать — горячо, взахлеб:

— Нет, Леонид, он никуда не пойдет. Я категорически запрещаю, Леонид! Я всегда знала, что эти встречи к добру не приведут, еще раньше знала, а теперь тем более. Уезжай, пожалуйста, на край света, Леонид, там ты себя прекрасно чувствуешь… Оставь нас в покое, ради бога!

Отец лишь глубоко вздохнул: что, мол, тут можно ответить? Обнял онемевшую Полю за плечи, и они ушли, оглядываясь на меня, точно я был узником, лишенным свободы.

Мать стояла с опущенными руками. Опять мы остались вдвоем, как всю жизнь, сколько себя помню.

— Ну что? — процедил я сквозь зубы. — Добилась своего, да? Выгнала? Довольна, да? А меня спросила? Я позволил?

Встал, прошел в свою комнату и, не таясь, выпил залпом фужер «Медвежьей крови».

9

Затем, в этот же день, примерно через час, лежа на ненавистной тахте и читая, чтобы отвлечься от реальности, премудрого Курта Воннегута, ты узнаешь следующее: из гостиницы исчезла та самая неведомая Лиля, которая приехала с отцом. Это взволнованно сообщает по телефону твоя сестра.

— Мы пришли, а ее нет. Оставила записку, что уезжает, понимаешь? Никакого объяснения, почему. Мы даже не успели поговорить.

— С кем? С ней или с отцом?

— С папой, — отвечает сестра. — Он помчался в аэропорт искать ее.

— Ха-ха-ха!

— Что тут смешного? — сердится она.

Ты сам не знаешь, что тут смешного. Но охота посмеяться, ох, охота! Твой отец в роли догоняющего — это что-то новое. Насколько тебе известно, первым всегда уезжал он. Что же она из себя представляет, эта Лиля? Кто она ему — жена или любовница? Сколько ей лет? Из школьного возраста вышла?

— Перестань пошлить! — негодует твоя сестра. — Ты что, Костя, не рад, что он приехал?

— Конечно, рад.

— Правда?

— Еще бы!

— Ох, я так рада, что ты рад! — облегченно вздыхает твоя сестра. — А ты… ты с ним еще встретишься?

— Мир тесен.

— Что?

— Мир тесен, говорю! — взрываешься ты и бросаешь трубку.

Тут же жалеешь о своей вспышке и пробуешь опять взяться за всемирно известного американца, но в голове каша: отец, мать, Татьяна, Поля, те подонки, что напали, неведомая Лиля, Таракан, дружище Вадим Павлович и вообще вся твоя жизнь, как один день, без восходов и закатов, проходит перед тобой и задает вечный вопрос: ну и что дальше?

«Если не позвонит, — думаешь ты угрожающе, — то конец». Кого ты при этом имеешь в виду — Татьяну или отца?

Мать ушла, снова вернулась (уже с работы); наступают сумерки, но ты не зажигаешь света, все ждешь чего-то, даже не звонка Татьяны, а может быть, землетрясения, которое всколыхнет эту тахту и заставит тебя вскочить и действовать, действовать.

— Есть будешь? — заглядывает в комнату мать.

— Нет. Объявил голодовку.

— Балбес!

Правильно. В самую точку попала. Ты даже не обижаешься — зачем? Ты думаешь: как уйти, как? Как миновать материнский кордон, проскользнуть через него бесшумной тенью, чтобы не вспыхнул прожектор, не завыла сирена, не раздался окрик: «Стой! Ни с места!»?

Твоему отцу удалось это пятнадцать лет назад. Он мелькнул сегодня здесь как светлый праздничный дух, — молодой, белозубый, не боящийся жизни! — и как будто поманил тебя: я жду, Костя! И ведь действительно ждет, действительно любит, папуля, и может — скажи лишь слово — увезти с собой в неведомые края, далеко от этого мрачного дома… да просто обнимет тебя за плечи, и ты готов — ослаб, сдался!

«Лучше позвони, Танька!» — угрожаешь ты мысленно. А сам ни с места. Наоборот, опять залег на тахту как есть — в рубашке и джинсах, натянул одеяло до подбородка, и так, в полной готовности, ждешь… время тянется, как по песку! Наконец в ее комнате погас свет. Ты ждешь еще полчаса для гарантии. Тишина. За окном шумят тополя. Половина двенадцатого. Пора! Ты бесшумно встаешь и, не скрипнув дверью, выходишь в гостиную. Мать дышит часто, беспокойно, но она спит. Мимо нее в прихожую, прихрамывая на левую ногу. Здесь ты надеваешь кроссовки, снимаешь с вешалки нейлоновую куртку — пригодится! — и, повернув замок, бесшумно открываешь дверь. Негромкий щелчок; ты один на лестничной площадке. Кажется, мать не проснулась. Теперь дело техники — дохромать туда, куда ты стремишься.

10

В общежитии светилось лишь несколько окон; в ее комнате на втором этаже не было света. Я присел на скамейку. Нога — ножка моя пораненная! — разболелась, волчья сыть, и желала передыха. Дверь общежития была в этот поздний час на замке, не стоило и стучаться. Я закурил, глядя на ее окно, и думал с едкой горечью: неужели спит? неужели дрыхнет? Пришла, напилась чаю с сушками, как почтенная бабуля, и завалилась на боковую, так, Сомова? И видишь цветные сны, да? И плевать тебе, что я тут внизу бесприютный и неприкаянный, так получается? — разогревал я себя, затягиваясь дымом жадно и глубоко.

За спиной заскрипели тормоза; я оглянулся. Ну, ясное дело, милицейский дежурный «газик» тут как тут, а из приоткрытой дверцы выглядывает блюститель порядка.

— Эй, парень! — бодро позвал он. — Ты кого ждешь?

— Да уж не вас, — огрызнулся я.

— Что-что? — переспросил он. — Как ты сказал? — Вылез из машины, не поленился, и подошел ко мне, улыбаясь вроде с какой-то радостью. Толстомордый такой, молодой еще.

— Сказал, что не вас жду. А впрочем, может, и вас. Помогли бы, что ли, раз подъехали! Врубите свою сирену, пусть повоет. Иначе ее не разбудишь. Спать здорова.

— Ты что, пьян? — Он вгляделся в меня.

— Трезвей не бываю.

— Подружку, что ли, ждешь?

— Может, и подружку.

— Даю совет. Иди домой. Живешь где?

— Живу в СССР. Советский подданный.

— Прокатиться с нами хочешь? До милиции? — спросил он уже без улыбки, играя желваками.

— Особого желания нет.

— Ну тогда так. Раз-два — и топай!

— Комендантский час? — спросил я.

— Назад поеду, увижу здесь — пеняй на себя.

— Ясно, ясно!

— Подружку завтра встретишь. Никуда она не денется.

— Разрешаете завтра? Спасибо.

— Вот так! — скрепил он и зашагал к машине.

Едва они отъехали, я нагнулся, отыскал на газоне несколько камешков — не булыжников, конечно, чтобы не высадить стекло, — и принялся метать в ее окошко. Дзынь-дзынь! Проснись, Сомова! Выгляни в окошко! Твоя мать пришла, молочка принесла! Слышишь, Сомова, я тут! Имею к вам конфиденциальный разговор! Ну, где ты? Я жду! Пошевеливайся!