Москва - Андрей Белый

Четыре последних брошюры имели такое значение; их поприпрятал профессор; последняя, вышедшая в печати, едва намекала на будущее, понятное только десятку ученых, брошюры Ивана Иваныча переводились на Западе, даже на Дальнем Востоке; сложилася его школа; и Исси-Нисси, профессор из Нагасаки, уже собирался в Москву, для того чтобы в личной беседе с Иваном Иванычем от лица человечества выразить, там - ну, и так далее, далее...

Он разогнулся, надчесывал поясницу ("скажите пожалуйста, - Том-блоховод тут на кресле сидел"); и обдумывал формулы; копошился в навале томов и в набросе бумаг, и разбрязгивал ализариновые чернильные кляксы: набатили формулы: "Эн минус единица, деленное на два... Скобки... В квадрате... Плюс... Эн минус два, деленное на два, - в квадрате... Плюс... И так далее... Плюс, минус... Корень квадратный из"... - мокал он перо.

Стал морщаном от хохота, схватываясь руками за толстую ногу, положенную на колено с таким торжествующим видом, как будто осилил он двести препятствий; горбом вылезали сорочки; и щелкал крахмалами, вдавливая под подбородок в крахмалы; щипнув двумя пальцами клок бороды, его сунул он в нос.

Хохотали и фавны, просовываясь резаными головками в кресельных спинках; над ним из угла опускалась ежевечерняя тень; уж за окнами месяц вставал, и лилоты разреживались изъяснениями зеленобутыльного сумрака; ставились тенями грани; меж домиками обозначился - пафос дистанции.

Медленно разогнулся, и у себя за спиною схватился рукою за руку: от этого действия выдавился живот; голова ушла в шею: казалася в шлепнутой в спину; тежеляком и приземистым, и упористым, бацая от угла до угла, вспоминал:

- Вот пришел бы Цецерко-Пукиерко: поиграли бы в шахматы.

Разветрилося.

...............

Вечером, - шариком в клеточке хохлится канареечка; полнятся густо безлюдием многоцветные комнаты, а из угла поднимается лиловокрылая тень; из нее же темнотный угодник в углу, из-за жести, вещает провалом грозящего пальца.

Лиловая липнет к окошку: Москва.

13.

Со свечкой нагарною со-черна шел он.

И желклые светочи свечки вошли косяками, и круг откружив, разлеглись перерезанно; там, из-под пальмы, казалася Наденька худенькой лилией, ясно разрезанной лунною лентой:

- Дружок, к тебе можно?

И малые, карие глазки потыкались: в Наденьку, в набронзировку, в салфеточку кресельную, - антимакассар.

- Что вы, папочка, - и протянулася: личиком, точно серебряной песенкой, глянула:

- Так, на минуточку... - он вопрошал приподнятием стекол очковых; стоял доброглазил.

Явление это всегда начиналося с "не помешаю", "минуточку", "так себе"; знала - не "так себе", а - нутряная потребность: зашел посидеть и бессвязною фразою кинуть.

Умеркло уселся в лиловатоатласное кресло, разглядывая деревянную виноградину, - вырезьбу, крытую лаком; катал карандашик: и им почесался за ухом; когда сквозь леса интегралов вставал табачихинский дом, номер шесть, то он - шел себе: к Наденьке.

- Папочка, знаете сами же вы: никогда не мешаете...

Встала и личиком ясно точеным, как горный хрусталь, отсияла в луне она.

- Так-с.

Он пошлепал ладонью в колено: очинивал мысль.

- Ну?

- Что скажете, папочка?

- Да ничего-с.

- Она знала, что очень "чего-с": и ждала.

Оконкретилось: дело ясное!

- Кувердяев...

- Я - знала.

Она улыбнулась.

- Что скажешь?

- А вы?

И оправила заворотной рукавок.

Заходил дубостопом (ведь вот грубоногий!): хрусталики люстры дилинькали; милым прищуром не, так себе, глазок - анютиных глазок - его приласкала: он был для нее главным образом, - "папочкой".

- Что же сказать: Кувердяев - фальшивый и злой.

Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лиловолистистые, с прокриком темномалиновых ягод над ним рассмеялися: прокриком темномалиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком:

- Разве не видите сами?

Дубасил словами по темномалиновой ягоде, голову круто поставя, как бык:

- Да, как можно... Ведь д 1000 еятель, сказать ясно, весьма уважаемый в округе... Он... Попечитель его... А ты - ты вот как...

Все ж, чем-то довольный - потер он ладони:

- По правде сказать - завиральный мужчина...

Себя оборвал:

- Впрочем, - в корне взять...

- Видите?

И по-простецки пошел, повисая плечом, - сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.

- Э, да вы, папочка, - вот какой: хитренький - заворкотала, как горлинка, смехом Надюша.

- Ах, что ты!

- Вы сами же рады тому, что сказали.

- Да бог с тобой!

- Уж не хотите-ли видеть меня вы мадам Кувердяевой?

И распустила пред зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.

- Зачем представляетесь!

Ясно прошлась в его душу глазами:

- Довольны?

Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он:

- Да, - взять в корне.

Молчал и таскал из коробочки спички: слагать - в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль - потекла в подсознание:

- Главное, - мать твоя: ей Кувердяев...

Но ротик у Наденьки кисленький стал:

- Зачиталась она Задопятовым.

Стал краснолобый: лицо пошло пятнами; в мыслях зажглись красноеды: вкопался в сиденье, вихорил хохол:

- Говоря откровенно, - дурак Задопятов: какие же это труды! Это борзопись, борзопись...

- Он бородой вышел в люди и разве что носом - смеялася Наденька.

- Набородатил трудов: лоб с вершок, - в корне взять...

- А власы - с пол-аршина... Оставьте же мамочку: мамочка разве что видит.

- Томами распух и власами распространился... до... до... академии, чорт дери - не унимался профессор.

Неяснилось: прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.

Встал и побацал шагами:

- Да, да, знаешь ли...

Удивлялся в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на соседнем заборике:

- Знаешь ли ты, - непонятно... Куда все идет?

Там лиловая липла в окошке.

- Утрачена всякая рациональная ясность.

Побацал: сел снова.

- Вот Митенька - тоже...

Представился Митя, двоящий глазами, такой замазуля, в разъерзанной курточке, руки - висляи, весь в перьях: там он улыбался мозлявым лицом, когда Дарьюшка мыла полы, высоко засучив свою юбку: стоял и пыхтел, краснорожий такой; тоже - утренний шепот: "Масленочек, марципанчик". "Пожалуюсь барыне".

- Дарьюшка, знаешь ли, - как то... Пятки получает...

- Какие пятки?

- Я о Митеньке.

Пальцами забарабанил он: тра-тата, тра-тата, тарара-тата.

- Да-с. - тарара-тата.

Слышалось в садике жуликоватые шепоточки осин с подворотнею; шлепнулось сухокрылое насекомое в комнату.

- Он - молодой человек, - в корне взять, - и понятно... А все-таки, все-таки...

Но про свое наблюдение с Дарьюшкой, - нет: он - ни слова; ведь Наденька да-с, чего доброго, - барышня... Так, покидавшись бессвязными фразами с ней (Кувердяев, невнятица, Митенька), взял со стола он нагарную свечку:

- Ну спи, мой дружок.

- Спите, папочка.

Чмокнулся.

Со-света снова в глазастые черни ушел он: в тяжелые гущи вопросов, им поднятых.

Надя сидела под пальмами; тихо глядела на бисерный вечер, где месяц, сквозной халцедон, вспрыснув первую четверть, твердился прозрачно из мутно сиреневой тверди.

А время, испуганный заяц, - бежало в передней.

...............

Стремительно: холодом все облизнулось под утро: град - щелкнул, ущелкнул; дожди заводнили, валили листвячину; шла облачина по небу; наплакались лужи; земля перепоица чмокала прелыми гнилями.

Скупо мизикало утро.

Иван же Иваныч, облекшися в серый халат с желтоватыми, перетертыми отворотами, перевязавши кистями брюшко, отправлялся к окошку: дивиться наплеванным лужам:

- Да-с.

Даль изошла синеедами; красные трубы уже карандашили мазаным дымом; и... и...

- Что такое?

Домок, желтышевший на той стороне, распахнулся окошком, в которое обыкновенно выглядывал Грибиков; там, приседая под чижиком, высунул голову черноголовый мужчина, руками расправивший две бакенбарды: въедался глазами в коробкинский дом; и потом всунул голову, стукнувшись е 1000 ю о клетку: окно запахнулось: как есть - ничего.

Тут пошел - листочес, сукодрал, древоломные скрипы. Уже начинался холодный обвой городов.

14.

Распахнулась подъездная дверь: из нее плевком выкинулся - плечекосенький черношляпый профессор, рукой чернолапой сжимая распущенный зонтик, другою сжимая коричневокожий портфель; и коричневой бородою пустился в припрыжечку:

- Экий паршивый ветришко!

Спина пролопатилась; рубленый нос меж очками тяпляпом сидел, мостовая круглячилась крепким булыжником; изредка разграхатывался смешочек извозчичьей подколесины; сизоносый извозчик заважживал лошадь, отчаянно понукаемый синеперою дамою, в чернолиловом манто с ридикюльчиком и пакетиком, перевязанным лентою, - с... Василисой Сергевной, которая чуть кивнула профессору:

- Задопятову отвозит накнижник.

Уже копошился сплошной человечник; то был угол улицы, забесившийся разгулякою; таратора пролеток стояла; лихач пролетел с раскатайным кутилою; провезли красноногого генерала; бежал красноголовый посыльный; в окно поглядел: выставлялися халцедонные вазы, хрусталь белоливный.