На крутом перевале (сборник) - Марин Ионице

— Других проблем у меня нет, товарищ капитан!

— Хорошо, Вишан!

Капитан встает со стула и протягивает мне руку.

Вот тебе и на. Как надо поступать, когда старший хочет пожать тебе руку на прощанье, я и этого не знаю. Да и ладонь у меня потная… Но капитан словно не замечает моего смущения.

— Ну, ладно, Вишан. Но все-таки помни, что для тебя эта дверь всегда открыта. Заходи, если надумаешь. Понял?

— Понял, товарищ капитан.

Но про себя я решаю никогда больше не переступать этого порога. По крайней мере по собственной воле… Мало того — я постараюсь сделать все возможное, чтобы не давать повода для вызова к капитану.

— Можешь идти!

Козырнув, поворачиваю налево кругом и мысленно подаю себе команду: рядовой, вперед, шагом марш! Думаю, что на этот раз у меня все получилось довольно неплохо.

Мне было около четырех лет, когда меня так жестоко вырвали из ставшего родным гнезда. Был светлый домишко, в стенах которого я сделал свои первые шаги, играл, беззаботно бегал, хлопая дверьми. Была и женщина, которая вскормила меня, — молодая, красивая, пышущая здоровьем, всегда веселая — она напоминала большого ребенка, всегда готового принять участие в наших играх и проделках. Она всегда пела для нас, и мы любили петь вместе с ней. И еще был низенький мужчина с усиками, словно приклеенными шутки ради. Помню, как мы заставляли его вставать на четвереньки, превращая в лошадку, а сами карабкались ему на спину и что было сил колотили пятками по бокам, покрикивая: «Но, но-о, ленивая!» Наконец, была Зина, мое второе «я», без которой я не мог ни есть, ни спать, ни бегать, ни смеяться, — словом, существовать.

Но был и тот, другой мужчина, который силой увез меня в незнакомый дом. Первое, что он сделал, опустив меня в гостиной на ковер, — протянул мне большой, сложенный вчетверо носовой платок. Но так как я не сразу понял, чего от меня хотят, он сам поднес платок к моему лицу и произнес первые слова, которые я от него услышал в моем новом доме:

— Высморкай нос!

Здесь же, рядом, оказалась и женщина, которую время от времени я посещал в санатории, но еще более постаревшая, более бледная и усохшая. Она была аккуратно причесана, празднично одета, и от нее пахло духами, — видимо, по случаю моего приезда.

— Приехал?

Она не находила слов, суетилась, как будто не знала, что ей делать, заламывала руки, словно хотела обнять меня, но забыла, как это делается. Никогда не ласкавшая детей, она дрожала, очевидно одолеваемая материнскими чувствами, и повторяла как заводная:

— Приехал? Приехал?

— Отведи его в ванную и выкупай, — сказал мужчина каким-то хозяйским голосом, не повышая тона.

— Приехал?!

— Ты что, не видишь, какой он? Чем ты восхищаешься? Выкупай сначала его — и в постель… Все остальное завтра.

Я отбивался от него локтями и ногами, пытался даже укусить… Но он говорил спокойным, ровным, властным голосом, который требовал подчинения и одновременно вызывал доверие.

Опять купание… Только здесь кругом голубой кафель и зеркала… Ванна была глубокая… Хвойный экстракт и пенящийся шампунь. Мне расхотелось вылезать из ванны. Еле меня вытащили оттуда. Полотенце — большое, как простыня, и подогретое, фен, который так приятно жужжит. И кровать, в пух которой я провалился, как в пену.

А еще ночник, с цветастым матерчатым абажуром, с мягким светом, и тихая музыка, лившаяся из радиоприемника.

Я успокоился, пораженный и удивленный обстановкой, в которую попал. Сначала уснул мой страх. Затем волнение. Уснуло чувство неуверенности и ощущения чужого места, чувство родного, безвозвратно утерянного гнезда, забылись образы людей, с которыми меня разлучили. Уснули все мои чувства, и мне ничего больше не оставалось, как уснуть самому.

Следующий день был воскресенье, и тот мужчина, которого я должен был называть впредь не иначе как «папа», должен был посвятить этот день мне. Но «папу» неожиданно вызвали по неотложным делам.

— Я тебе говорила, что так и случится?!

— Что поделаешь, бывают обстоятельства…

— Обстоятельства обстоятельствами, а им кто займется, раз ты привез его сюда?

— Сам собой и займется, потому что он большой мальчик. Не так ли, ты уже большой мальчик?

— Да, — ответил я категорично, вызывающе глядя из-под нахмуренных бровей.

— Браво, мальчик, — сказал удовлетворенный отец. И снова озабоченной жене: — Видела?

Потом он сел в машину и уехал.

Женщина с такими редкими волосами, что их можно было сосчитать, которую я должен был называть мамой, приближалась ко мне как-то осторожно, словно чего-то боясь. Ее фразы оставались неоконченными, жесты казались неестественными. С одной стороны, потому, что она еще не знала, как вести себя с ребенком. С другой, — по причине более серьезной, о которой мне предстояло узнать позже: моя милая мама, та, которая носила меня под сердцем, была больна туберкулезом легких, желез и костным туберкулезом, который не вылечивался полностью, давал рецидивы во время беременности и мог в любой момент дать о себе знать. И поэтому моя милая мама, та, настоящая, держалась как можно дальше от меня.

Яйца всмятку, какао с молоком, слегка поджаренный хлеб, свежее масло, мед, апельсины величиной с голову ребенка и бананы, желтые как воск.

Я был ребенком непосредственным и не очень-то стеснялся. А поэтому, с аппетитом поев, тем более что меня оставили за столом одного, я отправился исследовать свое новое жилище.

Вначале свою комнату. Лошадка с уздечкой и со шнуром, включенным в розетку. Только сядешь на нее верхом — и она начинает трястись, скакать и вставать на дыбы; медведь, похожий на барана, со впалыми боками и ногами на колесах; железная дорога с электровозом и всевозможными вагонами, со стрелками, шлагбаумами, вокзалами, телеграфными столбами и деревьями вдоль путей. Игрушечный автомобиль с сиреной и дистанционным управлением. Я словно попал в царство, где исполняются все желания.

Дом и двор были исследованы в течение нескольких дней. Просторный чердак превратился в мое второе царство. Здесь была свалена исцарапанная, попорченная, старая мебель — зеркала, кушетки, софы; старомодная одежда — наследство от прежних владельцев дома, — словом, самые разные и самые причудливые вещи, в том числе и длинная труба, в которую можно было смотреть на небо и видеть звезды.

Здесь же, на чердаке, наша кошка вывела котят. У котят были слипшиеся глазки, но они чувствовали, когда к ним кто-то подходил, и тыкались в ладони своими влажными мордочками.

Третьим моим царством стал двор, окруженный высоким, как вокруг крепости, забором, с чахлыми деревьями, которые распускали почки точно в начале марта. Во дворе был маленький сцементированный плавательный бассейн, засыпанный сухими листьями, аллеи, покрытые гравием и заросшие бурьяном, скамейки с облупившейся краской и качели, которые чертовски скрипели, что, впрочем, меня не беспокоило.

— Неужели ты не можешь прислать кого-нибудь, чтобы привести в порядок двор? Видишь, весна уже на носу…

— Откуда я возьму людей?..

— Неужели неоткуда?

— Знаешь, дорогая, я председатель района, а не волостной старшина и не хочу никого заставлять работать на меня.

— Но за деньги, неужели даже за деньги нельзя?

— Я не хочу давать пищу для каких-либо пересудов. Дать повод, чтобы на меня показывали пальцем — смотрите, мол, он злоупотребляет своим служебным положением.

И все осталось по-прежнему, в запустении: деревья никто не подрезал, аллеи заросли бурьяном, качели скрипели так, что лопались барабанные перепонки, в плавательном бассейне гнили сгребаемые туда из года в год листья.

Мой отец не бранился, не повышал тона, не ругался, и все-таки мать никогда не осмеливалась перечить ему или настаивать на своем. Он был для нее непререкаемым авторитетом. У моего отца никогда не находилось ни теплых слов, ни утешительных фраз, ничего того, что можно было бы назвать нежностью, и все-таки моя мамочка смотрела на него с восхищением, граничащим с боготворением. Было у отца что-то такое, что мало-помалу передавалось и мне.

И все-таки — необычное дело! — после моего приезда мама стала возвращаться к разговорам, темы которых уже давно не дискутировались.

— Нам надо взять кого-нибудь в помощники, я не справлюсь со всем, ты ведь знаешь, как много работы по дому. Что касается оплаты, то нам есть чем заплатить!

— Заплатить нам есть чем, но как тебе могло прийти в голову, что я позволю себе использовать оплачиваемый труд в личных интересах? Кто мы такие? Помещики, буржуи, эксплуататоры, чтобы держать батраков и служанку?

И мой родной отец положил руку на плечо моей родной мамы. Наверное, такое случалось настолько редко, если не впервые, что мама просто растаяла от счастья.

— Если бы не наступили новые времена, ты бы должна была трудиться и для себя, и для других — стирать белье, выбивать ковры, натирать полы, так же, как делали наши матери, когда растили нас.