Перекресток - Дана Посадская

Где-то в ночном лабиринте коридоров и комнат, опутанном неводом лунных лучей, с хрипом и кашлем забили часы.

Один… два… три…

Полночь.

Наступило её время.

Белинда встала, поглощая всем телом, — всей ледяной светящейся кожей, каждым огненным волосом, вставшим дыбом, — эту ночь, колдовство луны и смертельный искрящийся холод нездешнего ветра.

Этот ветер в шальном нетерпении рванул створки двери; она распахнулась.

Лунный луч серебряной кистью начертал на полу пентаграмму. Белинда ступила в неё.

…Карие глаза на кошачьей мордочке смотрелись дико. Но она никогда не меняла цвет глаз во время превращений.

Она потянулась, осваивая мягкую кошачью плоть, и чёрной ртутью выскользнула вон.

…Она шла по коридорам и скрипучим ступенькам старого дома, пружиня когтистыми плюшевыми лапками о лунную дорожку. Шорохи и запахи вились вокруг, точно дым от пожара — или стая ночных мотыльков.

Жаль, в этом доме не было призраков. Они бы о многом смогли ей рассказать. Лишь тишина выступала из углов, почтительно приветствуя принцессу Тьмы.

Но зато ей встретились сны.

Во снах Эдгара была она, ещё раз она и снова она. Это было, конечно, лестно, но не слишком занятно. Сны Джиневры… Белинда на миг присмотрелась. Что ж, этого следовало ожидать. Джиневре снились всадники на чёрных скакунах, морские черти, костры и алые плащи. Белинда, довольная, утробно замурлыкала. Значит, она не ошиблась насчёт Джиневры.

А вот сны Анны… Белинда невольно выгнула спину и зашипела, выпустив когти. Сны Анны были скучные и серые, как шкура слона, как небо в плаксивый бессмысленный день; и всё же Белинде они не понравились. Нет, совсем не понравились…

Впрочем, с Анной она разберётся потом. Сейчас её ждала иная цель…

Она шла; усы напряженно дрожали, чутко ловя настойчивый тихий зов. Зов силы.

Вот она, детская. Лунный луч — указующий призрачный перст — лёг на порог. Дверь была заперта.

Белинда была чёрной кошкой без тени; теперь она стала тенью без кошки и без труда оказалась по ту сторону двери.

Тень вошла в темноту, словно река в океан; а затем она вышла из тьмы уже в своём истинном облике.

Она подошла к детской кроватке, возвышавшейся, точно алтарь в домашней часовне. Заскользил под рукой облаком тюля пышный покров… вернее, полог.

Из раковины влажной темноты вспыхнули прозрачные зелёные глаза, в которых не было и следа сна.

Девочка смотрела на Белинду, и в чёрной глубине зрачков зародился отблеск узнавания.

Белинда протянула руку — белую руку с чёрным кольцом. И ребёнок — неотвратимо, как отражение — потянулся к кольцу, а его глаза отражали лицо Белинды — два тёмных зеркала, два окоёма дремлющей силы и сочной лиственной зелени.

Это был миг торжества. Белинда нашла то, что искала.

13

Анна

Анна спешила по улице, кутаясь в простую тёмную накидку и дико озираясь на каждом шагу. Впервые в жизни она шла вот так — одна, без Эдгара, без Джиневры, без служанки. Её пробирала дрожь, как будто она стояла над бурной рекой в одной нижней юбке, срываемой ветром, и, зажмурив глаза, готовилась прыгнуть в холодный поток.

Ну что ж, она сделает это — пусть даже течение вырвет все волосы и размозжит её череп о скалы. Должна же она хоть что-нибудь сделать, вместо того, чтобы вечно давиться обслюнявленной тряпкой собственного вопля! Если прежде её иссушенная жизнь была только горька и бесцветна, то теперь она рухнула, точно трухлявый сарай — и погребла тело Анны под обломками. Раньше она ощущала себя больной и всеми покинутой; ныне — коварно отравленной и похороненной заживо.

Эта женщина… Анна стиснула зубы, так что боль отдалась в висках и переносице. О, эта женщина! Эдгар… он совсем, совсем обезумел. Ему нет никакого дела — ни кто она, ни откуда. Но она-то знает, Анна знает — это дурная, падшая женщина. Конечно, дурная! Разве достойная женщина может так себя вести? Путешествовать одна, являться в чужой дом, беседовать наедине с чужим мужем… Когда Анна была одна, какими мерзкими словами она мысленно её называла! Какой грязью поливала! Она и сама не ведала до сих пор, что ненависть может быть столь изощрённой и плодовитой. В духоте одинокой супружеской спальни, скатившись комком на край холодной постели, бесплодная Анна сладострастно творила чудовищ.

Но страшнее всего было то, что в глубине души даже Анна понимала — как понимал и Эдгар, и Джиневра, и все, живущие в доме, — эта женщина — вовсе не шлюха, не проститутка, не куртизанка. На это всё — да и просто на обычную живую женщину — она была похожа не больше, чем солнце на тусклую лампу.

Анна боялась этой женщины. Боялась так, как никого и ничего на свете. Боялась последним, смертельным, запредельным страхом. От этого страха не цепенеют — от него нападают, ибо терять уже нечего.

Улицы, по которым она стремительно шла со всей решимостью отчаяния, становились всё причудливее и грязнее. Анна дрожала, всхлипывая и баюкая себя за скорченные плечи, но не сдавалась.

Вот, кажется, тот переулок… Она остановилась и склеенными пальцами выудила из перчатки липкую от пота мятую бумажку, на которой корявыми буквами был нацарапан адрес.

Да. Вот этот дом. Заляпанная дверь с тяжёлым ржавым кольцом. Анне вдруг захотелось бежать со всех ног. Ей показалось — за дверью таится что-то ужасное. Хотя… что могло быть ужасней того, что ждёт её дома?

На лестнице было немного почище, но коснуться перил она не решилась. Озираясь, как будто за ней кто-то гнался, она поднялась на второй этаж и постучала в дощатую дверь на расхлябанных петлях. Знакомый голос ответил:

— Входите! Не заперто!

Анна вошла — и её замутило: в комнате всё провоняло алкоголем. И это было явно не то дорогое вино, которое в их доме подавали за ужином.

Няня сидела на продавленной кровати. По её одутловатому лицу, точно пострадавшему от стаи диких ос, несложно было догадаться о причине царившего в комнате запаха. Впрочем, сейчас она, к счастью, была почти трезвой.

— А, это вы, госпожа? — Няня была озадачена. — Какими судьбами? Ну, садитесь, садитесь. В ногах правды нет.

Анна ощутила прилив негодования. Она привыкла всю жизнь молчать и опускать глаза; но она привыкла также к тому, что люди, подобные этой спившейся старухе, с ней неизменно почтительны. Няня же теперь, когда не служила в их доме, резко изменила поведение. Она не потрудилась даже приподнять от провонявшей вином и потом постели свой необъятный зад и подать ей, госпоже, стул… или на что тут ещё можно сесть?..

Но Анна смолчала и неуверенно села на весьма ненадёжный с виду табурет.