Газета День Литературы # 162 (2010 2) - Газета День Литературы

Среди ночи приходит хозяйка – мать, кормить грудью:

"Подай сюда ребёнка! – повторяет тот же голос, но уже сердито и резко. – Спишь, подлая!.. Плачет. Должно, сглазили".

Весь день с утра Варька занята работой:

"Варька, поставь самовар… почисти хозяину калоши… помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно (это уж не её слово. – Б.С. )… – Убирает комнаты, топит вторую печь, бежит в лавочку. – Мучительно прислуживать за обедом, стирать, шить… Вечером к хозяевам приходят гости… – Ставь самовар (самовар маленький, приходится ставить четыре-пять раз)!.. сбегай, купи три бутылки пива!.. сбегай за водкой!.. Почисть селёдку!.. Варька, покачай ребёнка! – раздаётся последний приказ".

И теперь всю ночь ребёнок и сверчок будут кричать. А Варьке спать хочется – и не удивительно: весь день работать и всю ночь не спать. Варька тупеет, может быть, что-то в голове её случается. Она определяет образ врага – ребёнок! "Варька подкрадывается (?) к колыбели… к ребёнку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеётся от радости, что ей можно спать…"

Вот и весь рассказ. Здесь всё неестественно. И сосредоточено всё на том, чтобы девочка задушила младенца. (Я спрашивал знакомых, прочитавших рассказ в детстве или в юности: сколько Варьке лет? Больше восьми-девяти никто не называл – желание хоть возрастом оправдать девочку.) Хозяева – нелюди: они не понимают, что человек не может обходиться без сна. Но ведь и нянька не восьми лет, а тринадцати – в этом возрасте можно убежать, спрятаться, чтобы не нашли спящую. Вариантов много. Но рассказ выстроен так и ведёт к тому, чтобы Варька свершила преступление.

Я долго раздумывал и сомневался, прежде чем прямо поставить вопрос: "А имеет ли писатель моральное право на такой рассказ?" Да, могло и такое случиться, получить огласку в судебной хронике, но делать из такого факта прямолинейное художественное произведение безнравственно. Ведь это не пустое слово, но уже дело.

Был у Чехова "Ванька Жуков", трагичный рассказ, но без убийства. Однако сделана вещь православным писателем, как и "Мальчик у Христа на ёлке" Достоевского.

Казалось бы, можно сослаться на критический реализм, но в данном случае, скорее, проявилось медицинское хладнокровие Чехова. А то, что рассказ мастерски сделан, тем более в укор писателю. Так ведь любое извращение можно сделать всеобщим любованием, да и руководством к действию. Не послужил ли художественный рассказ реальному злу?

Дальнейшее разбирательство рассказа вряд ли необходимо. Ясно одно: такого Чехова ничем не объяснишь – ни критическим реализмом, ни внешним мастерством, ни личным характером и нравом, ни даже свободным художником.

Любопытно, чем при столь высокой оценке рассказа руководствовался Толстой – неужели только внешней формой?

***

Рассказ "Бабы" иного качества.

"В селе Райбуже, как раз против церкви (курсив мой. – Б.С. ), стоит двухэтажный дом на каменном фундаменте и с железной крышей. В нижнем этаже живёт со своей семьёй сам хозяин… по прозвищу Дюдя, а в верхнем… останавливаются проезжие чиновники, купцы и помещики". Дюдя и торгует, и содержит кабак, словом, ухватистый мужик. "Старший сын его Фёдор служит на заводе в старших механиках (там же пристроил он работать неокрепшего сына. – Б.С. ). Жена Фёдора Софья, некрасивая и болезненная баба, живёт дома при свёкре… Второй сын… горбатенький Алёшка, живёт дома при отце. Его недавно женили на Варваре (а она уже загуливает! – Б.С. ) из бедной семьи: это баба молодая, красивая, здоровая и щеголиха (из бедной семьи! – Б.С. )…" – Даже по характеристике семьи просматриваются "Мужики", лишь те полунищие, а эти богатенькие. У Фёклы муж в солдатах, у Маши – в солдатах, у Варвары – горбун. Все бабы ладные и видные – все загуливают. У Чехова, как правило, без "треугольника" не обходится, причем, это уже как будто отработанный стандарт.

Но "Бабы" – произведение сложнее, со вторым планом, с рассказом внутри рассказа, с психологическим анализом.

Остановился на ночлег "деловой, серьёзный и знающий себе цену" Матвей Саввич, лет тридцати, с мальчиком Кузькой лет семи-восьми, за кучера парень в красной рубахе. "Вечер был жаркий и душный… проезжий умылся, помолился на церковь, потом разостлал возле повозки полость и сел с мальчиком ужинать". Кузька уснул в повозке, угнездившись в сене, а Матвей Саввич, отвечая на любопытство Дюди – сын, что ли, Кузька? – рассказывает о том, о чём в подобных случаях обычно предпочитают помолчать.

Жил в соседях у Матвея сверстник Вася с матерью. Семья деловая, с доходами. Но как в жизни случается, мать-старуха занемогла и поспешила женить сына. Женила на Машеньке – "девочка молодая, лет семнадцати, маленькая, кургузенькая, но лицом белая и приятная, со всеми качествами, как барышня". Мать на третий день после свадьбы скончалась, а через полгода Василию "забрили лоб и погнали в Царство Польское" солдатом. Кузька и родился без отца… Матвей помогал соседке по хозяйству. Время шло, оба молодые, ну и соблазнили они друг друга, и стали жить как муж с женой, продолжая оставаться соседями. Не один год прошёл, Васю по болезни списали домой. Возвратился солдат. Матвей сразу был настроен покаяться перед соседом, но Машенька ни в какую: "Не стану я с ним жить". – Состоялся любопытный диалог: – "Да ведь он тебе муж?" – "Легко ли… Я его никогда не любила и неволей за него пошла…" – "Да ты не отвиливай, дура, ты скажи: венчалась ты с ним в церкви или нет?" – "Венчалась, но я тебя люблю и буду жить с тобой до самой смерти…" – "Ты богомольная и читала Писание, что там написано?.. Жена и муж едина плоть. Погрешили мы с тобой и будет, надо совесть иметь и Бога бояться. Повинимся перед Васей, он человек смирный, робкий – не убьёт…"

Матвей покаялся, и Василий простил их. Но Маша ни в какую: не люблю, не буду с ним жить – бежит к соседу… Дошло до того, что Матвей уздечкой ударил её, а подоспевший муж избил жену и кулаками, и вожжами. Она ещё лежала в постели с синяками – умер Василий. Похоронили. Но пошли слухи – не своей смертью умер. Раскопали судебные власти, вскрыли, обнаружили в желудке мышьяк… Жена отравила или сам отравился? Матвей выступал свидетелем… Присудили Маше тринадцать лет каторги. Но и наказание скоро настигло: "… не дошла она до Сибири. В губернии заболела горячкой и померла в остроге… Кузьку вернули назад домой". Матвей и взял его на воспитание: "Сделаю его приказчиком, а ежели своих детей не будет, то и в купца выведу".

Такая вот трагичная история.

А между тем Варвара рассказывает Софье, как она по ночам гуляет с поповичем, как "с проезжими чиновниками и купцами гуляла". И даже предлагает Софье извести старика и горбатого мужа. Софья в ответ лишь восклицает или шепчет: "Грех!" Но уже скоро и Варвара усмиряется: "Нет… Ты меня не слушай, голубка… Злоблюсь на них, проклятых, и сама не знаю, что говорю".

На этом можно бы и закончить, но следует напомнить, что горбун всю ночь где-то гулял с гармонью, а пришёл утром пьяный и без гармони.

А ещё утром Кузька не мог найти шапку. "Куда же ты, свинёнок, её девал? – крикнул сердито Матвей. – Я тебе уши оборву! Поганец этакий!" – "У Кузьки от ужаса перекосило лицо".

***

Как видим, всё те же интриги, тот же блуд круговой. Казалось бы, можно заключить: что ж, были "Мужики", теперь "Бабы" – хрен редьки не слаще. Однако "Бабы" – это уже иная проза: работает идея, автор направляет рассказ или героев через падение к покаянию.

А Матвей как бы выговаривает эпиграф: "На этом свете от женского пола много зла и всякой пакости. Не только мы, грешные, но и святые мужи совращались". Правда, точнее было бы после слова "свете" вставить "и". Потому что грешные все. Только грех проявляется по-разному. Любопытны в разыгравшейся трагедии Матвей-Маша-Вася. Автор оставляет Матвея и Машу для искушения и соблазна. Может быть и соблазнились они в равной мере, хотя Матвей пристреливался издалека и долго – Маша дрогнула и отдалась уже без возврата. Василий по возвращении из Царства Польского повёл себя вполне достойно. И восстановилось бы всё, если бы Маша покорилась. Наиболее сложным оказался Матвей-рассказчик. Уже рассказ постороннему – это своеобразное самооправдание. Чехов довольно-таки мастерски опускает Матвея, но проявляет его лишь в конце рассказа, когда Кузька теряет шапку.

Критика в общем так и оценивала Матвея Саввича: словоблуд и лжец. И что показательно: он весь на религиозной риторике. А если такая риторика в устах словоблуда, то под усмешку подпадает и религия – как будто дань времени, толстовству и либерализму. Но ведь это и чеховская вещь в себе – Матвея можно воспринять и не как словоблуда, и это важно заметить… И уж в любом случае выставлять Машу как жертву – нельзя, хотя женская психология обыграна мастерски. И за Машу, и за Матвея можно замолвить слово. Он действительно сыграл ведущую роль в грехопадении, однако рассудка не лишился. Когда дело дошло до выбора перед совестью, он убеждает и уговаривает любовницу покаяться перед мужем – и муж простит. Матвей словно вычитывает доводы из Евангелия, причём в таком обилии, что в какой-то момент претит. А когда говорит, что после всего она должна мужу ноги мыть и юшку пить, то и это выстраивается в Евангельский ряд. Можно, пожалуй, и согласиться: лукавый, словоблуд. Но ведь и Маша – "блудливая кошка"… С другой стороны: не только по словам, но и по делам должно судить. А дела Матвея очевидны: он пришёл в дом к Василию и за себя и за Машу ради Христа просил прощения. Это уже дело… Он посещает Машу в тюрьме, пытаясь хоть чем-то облегчить её положение – и это дело. Хотя Маша тогда уже от него отвернулась – тоже помнить следует. А после её кончины берёт на воспитание сына Кузьку. Это тоже не пустые слова. Совесть угнетает? Но ведь и такое не каждому дано.