Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

Лицо у этого человека было бескровное и рыхлое, будто его вот только сейчас вылепили из известки, даже просохнуть не дали.

Веки без ресниц, глаза как две изюминки, воткнутые в тесто. Ходил он в старой заштопанной шубе и всем жаловался, что его ограбила и выгнала жена с приказчиком. Но о нем говорили, что жену свою он уморил голодом, а приказчика чуть не убил гирей за то, что тот взял у него в лавке полфунта колбасы.

Он мечтал захватить в городе всю колбасную торговлю, однако другой колбасник сумел какими то махинациями разорить, его, и он помешался.

У нас он подсаживался к каждому столу, за которым ели, выклянчивал кусочек. Глядя на него, Никита всегда говорил: "Эх ма! Родила меня мать - не нарадовалась, семь верст бежала - не оглядывалась!"

Однажды поздней ночью полураздетый Никита прибежал к нам в комнату и с испугом сказал:

- Степан Сидорыч, кто-то в дверь ломится.

Все всполошились, зажгли огонь и стали около двери- кто с кочергой, кто с топором. Снаружи несся дребезжащий голос:

- Пусти-и-и! Замерза-а-ю!..

На улице, действительно, было очень холодно. Никита прислушался и с облегчением сказал:

- Да это Хрюков, полоумный!

Дверь открыли, и Хрюков на четвереньках вполз в зал. Он дополз до печки, приподнялся - и вдруг рухнул на пол.

- Помер, - сказал Никита, вглядевшись ему в лицо, и побежал в участок за полицией.

Приехали за Хрюковым только утром. Раздели, осмотрели и увезли в повозке.

А грязная шуба осталась у нас. Боясь заразы, отец облил ее карболовой кислотой и бросил во дворе на угольную золу. Там шуба и лежала, пугая Машу и нас с Витей. От кислоты она истлела и распалась на клочья, Отец сказал Никите:

- Отнеси эту гадость на базар, брось там в мусорный ящик.

Я стоял на дворе, когда Никита собирал клочья. Вдруг, он пугливо глянул на меня и сиплым голосом сказал:

- Иди отсюда!.. Иди скорей, а то заразишься...

Я ушел.

И больше мы Никиту не видели. Он унес истлевшую шубу и не вернулся. Даже паспорт и валенки оставил.

Отец заявил в полицию. Там спросили:

- Ничего не украл?

- Ничего, - ответил отец. - Это-то и странно. С чего ему убегать?!

Полиция искать Никиту не стала, только паспорт и валенки забрала.

Отец помрачнел и стал часто задумываться. Маша во сне вскрикивала, а проснувшись, крестилась и говорила, что за нею гнался Хрюков. Мерещился мертвец и нам с Витей. А тут еще откудато поползли слухи, что Никиту унесла нечистая сила, с которой Хрюков был в дружбе, будто злой дух мстил Никите за то, что он бросил в мусорный ящик шубу мертвеца.

Однажды мы с Витей, взявшись за дужку, понесли во двор цибарку с угольной золой. Только хотели высыпать золу на кучу, как Витя крикнул:

- Ой, что это?!

В куче блестел желтый кружочек. Витя схватил его и стал рассматривать.

- Золотая, - сказал он. - Старинная.

Мы побежали к отцу. Узнав, где мы нашли монету, отец побледнел и перекрестился, а потом и монету стал крестить. Крестил и в страхе шептал:

- Наваждение... Приманка... Приманка нечистой силы...

Он задумался. И вдруг радостно засмеялся.

- Ах, вот в чем дело! Теперь понятно!

И побежал во двор.

Там он принялся разгребать золу пальцами. Блеснула еще одна монета, другая, третья...

- Все, - сказал отец, тсогда выгреб штук пятнадцать таких монет. - Глубже уже не может быть.

Он собрал всех нас в комнате, запер дверь и шепотом сказал:

- Никакой нечистой силы. Просто полоумный Хрюков носил в шубе зашитые монеты. От кислоты шуба распалась, и монеты высыпались. Никита их собрал и дал деру. Впопыхах даже всех не захватил. Ну, поживился парень! Теперь будет первым кулаком в деревне.

ЗОЙКА

Витя, надев длинные брюки, заважничал. Конечно, важничать стал и я. Но вот досада: босяки, которые видели меня всегда в коротеньких штанишках, совершенно не замечали, какая в моей одежде произошла перемена.

Я вертелся перед ними, без нужды лазил в карманы, выставлял одну ногу вперед, напоказ, но они хоть бы что!

Мама только раз полюбовалась мною в новых брюках - и тем дело кончилось. И вдруг мои брюки заметили.

Отец послал меня с запиской к столяру, чтоб тот пришел в чайную и перебрал худые табуретки. Столяр жил на Перевозной улице.

Отец подробно рассказал, как найти дом столяра, и я пошел. Шел я, признаться, не без робости: до этого мне редко приходилось ходить по городу одному. Но я все время себя подбадривал. Вот дошел я до шумного Ярмарочного переулка; вот по переулку дошел до Петропавловской улицы, самой главной в городе; вот поравнялся, как и рассказывал отец, с двухэтажным домом, у дверей которого, под стеклом, выставлены фотографические карточки; вот перешел, оглядываясь по сторонам, через железную дорогу; а вот передо мной и домик с деревянным петушком на крыше.

Я постучал в калитку, отдал записку и пошел обратно, довольный, что так хорошо выполнил поручение отца.

Перед железной дорогой я остановился и принялся рассматривать шпалы и рельсы. Я уже знал, что по этим рельсам катят в порт, прямо через город, поезда. Ну и пусть катят, а мне ни чуточки не страшно: ведь я уже не тот деревенский хлопчик, который до смерти испугался, когда наша арба остановилась ночью перед железной дорогой. Конечно, это было здесь: вот и полосатый столб, вот и будка. Я храбро перешел через рельсы. Вдруг слышу, кто-то кричит:

- Эй, здоровяк, давай ударимся!

Оглянулся, а по шпалам идет мальчишка, чуть не вдвое больше меня. Подошел, глаза прищурил, губу оттопырил и спрашивает:

- Ты чего тут ползаешь? По загривку захотел?

У меня душа ушла в пятки.

- Нет, - сказал я ни жив ни мертв.

- Нет? - удивился он. - Не хочешь по загривку? А чего ж ты хочешь?

- Я домой хочу...

- А, домой! Хорошо, сейчас я тебе покажу твой дом.

Он сбил с меня картуз и потянул за волосы. Я заревел.

- Ну как, видишь свой дом? Нет? Ну, сейчас увидишь.

И потянул еще сильнее.

Когда я решил, что жизни моей настал конец, мальчишка неожиданно шлепнулся на землю. Над ним стояла рыжая девчонка и кричала:

- Ах ты жаба! Ах ты гадюка! На маленьких нападать?!

Мой мучитель хотел укусить ее, но она так двинула его ногой, что у него кровь пошла из носа.

Я не успел опомниться, как оказался в будке.

За столом сидела растрепанная старуха и пила чай с сахаром вприкуску.

- Что, опять подралась? - спросила она равнодушно,

- Нет, - ответила девчонка. - Я тут одному нос расквасила: пусть не нападает на маленьких. Да ты ж посмотри, бабуся, кого я привела! Это ж тот цыганенок, который напугался поезда, помнишь? А теперь он ходит с трубой по базару, представления разные делает. Ох, умора!..

Бабка сонно сказала:

- Никакой он не цыганенок. Самый обыкновенный хохол.

- Ну, хохол, - без спора согласилась девчонка. Она оглядела меня и засмеялась. - Бабка, посмотри, он уже в длинных брюках! Он уже кавалер! Ох, умора!

Но тут от всего пережитого я стал дрожать. Бабка заметила и сказала:

- Он перемерз. Ты его положи на топчан и укрой шалью.

Рыжая потянула меня за руку и, когда я лег, укрыла. Потом и сама села на топчан.

- Хочешь, я тебе сказку расскажу? - спросила она. Слушай: жили-были два гуся, вот и сказочка уся. Хорошая?

Я успокоился и перестал дрожать. Она сказала:

- Ну, теперь вставай, садись за стол: бабка тебе чаю нальет. Нальешь, бабка?

- Налью, - ответила бабка. - Что мне, чаю жалко?

Она нацедила из жестяного чайника в стакан чаю и положила передо мной огрызок сахару:

- Угощайся.

Никогда я в нашей чайной не пил с таким удовольствием чай, как теперь, в этой будке.

Вдруг в углу, в железной коробке, которую я еще раньше приметил на стене, что-то затарахтело. Бабка взяла со стола две палочки - одну с красным флажком, другую с желтым - и, кряхтя, пошла из будки.

- Это что она понесла? - спросил я.

- Сигналы, - объяснила рыжая. - Бабка всеми поездами командует. Покажет машинисту красный флажок, тот сейчас же: "Стоп, машина!" А желтый покажет - ничего, прет себе дальше. А ты по морю плавал?

Я признался, что не плавал.

- Там тоже флажками переговариваются. Вот идет посудина, а навстречу ей другая. Сейчас же на первой флажки кверху поднимают. Это значит: "Эй, старая калоша, куда путь держишь?" А с другой отвечают: "А тебе какое дело, корыто дырявое? Хоть бы и в Бердянск!"

Будка начала мелко дрожать. Издали донесся глухой грохот. Он все нарастал и нарастал, и вот уже ничего на свете не осталось, кроме этого страшного грохота. Рыжая что-то мне кричала, но я не мог разобрать ни слова.

Когда грохот вдали смолк, бабка вернулась и налила мне еще чаю.

От железной печурки в будке было жарко, а тут еще чай меня разморило, и я стал клевать носом.

- Пусть еще полежит, - сказала бабка. - Ничего, пусть.

Я лег и задремал. А когда проснулся, то услышал разговор:

- Мне что, мне бы только дожить, когда ты замуж выйдешь, а там и умереть не страшно, - говорила бабка.