Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934 - Олег Кен

Эти наблюдения являются лишь попыткой наметить некоторые характерные черты структуры, оформления и рассылки инициативных записок по внешнеполитическим делам. Трудность заключается не только в сравнительной узости использованной источниковой базы, но и в чрезвычайном разнообразии такой документации, даже исходящей из одного ведомства. В рамки сделанных замечаний не укладывается, например, подробная записка, включающая раздел «НКИД просит ПБ» (т. е. проект постановления), направленная Крестинский Секретарю ЦК Кагановичу для получения санкции на обмен политзаключенными с Польшей[91]. В документе упоминаются переговоры НКИД с ОГПУ и Представительством ЦК КПП в Москве, однако ни Менжинскому, ни представителю ИККИ в ПБ ЦК ВКП(б) Мануильскому, ни, наконец, самим членам Политбюро копии направлены не были. Их получили лишь сам Каганович (два экземпляра), члены Коллегии[92] НКИД Карахан и Стомоняков; официально информировать наркома (находившегося в Женеве) и Генерального секретаря (пребывавшего в Сочи) Крестинский как будто не намеревался. Не исключено, разумеется, что и.о. наркома действовал таким образом в расчете, что при необходимости Каганович сам распорядится о снятии копий для членов Политбюро и других причастных к этом делу лиц (такая необходимость, несомненно, возникла – вопрос окончательно решился на заседании Политбюро 1 августа 1932 г. В августе 1931 г. тот же Крестинский адресовал свою записку «В Политбюро ЦК ВКП(б) тов. Кагановичу» направил ему два экземпляра, а третий передал «Литвинову-Карахану»[93], через четыре дня аналогичная записка была изготовлена Секретариатом Крестинского в шести экземплярах и вместо сведений о рассылке сообщала «копии чл. Коллегии». Вопреки обыкновению документ имел гриф «секретно» (а не «сов. секретно»)[94]. Иногда авторы записок передавали «коммунистический» или «товарищеский» привет членам Политбюро, порой ограничивались подписью. Видимое отсутствие стандартизации рабочих процедур (адресации, оформления и рассылки письменных материалов в Политбюро) делает опрометчивым любое определенное суждение об их эволюции. Тем не менее, общая тенденция несомненно состояла в постепенном сужении прямой коммуникации между органами, выступающими инициаторами решений по международным делам, и Политбюро как совокупностью его индивидуальных членов, в сосредоточении информации и запросов по внешнеполитическим вопросам в руках Сталина, Кагановича, Молотова и, в меньшей степени, Ворошилова.

Подобное явление в общих чертах обнаруживается и при рассмотрении другой группы обращений к «сессии» – писем, инициативных записок и докладов в Политбюро, поступавшим от полномочных представителей СССР за границей. Некоторые из них являлись в недавнем прошлом крупными партийными работниками либо личными друзьями и приближенными членов Политбюро, что в сочетании с неясностью фактического статуса Литвинова в партийном руководстве и недавним оппозиционным прошлым его первого заместителя (Крестинского) создавало благоприятный фон для вынесения разногласий за пределы ведомства, хотя и в масштабах более скромных, нежели в начале 20-х гг. Считавший себя самостоятельным «пролетарским иностранным политиком» (и ведший интенсивную частную переписку с К.Е. Ворошиловым), полпред в Праге А.Я. Аросев неоднократно жаловался патрону на НКИД и всеми силами стремился попасть в поле зрения Политбюро. «Ведомство не хочет, чтобы полпред имел возможность непосредственно сноситься с П. Б. или его членами, – писал Аросев Сталину после аудиенции у него. – Ведомство хочет, чтобы на всех постах стояли его чиновники»[95]. Отношение руководителей Политбюро к непосредственным рабочим контактам с полпредами было двусмысленным. Сталин, с одной стороны, «неоднократно упрекал» Литвинова за то, что он «не пользуется своим авторитетом Наркома в своих сношениях с Полпредами», с другой – в некоторых случаях поощрял прямые связи между «инстанцией» с тем или иным полпредом, демонстрируя внимание к его соображениям или даже «всецело решая спор в его пользу»[96]. При возникновении разногласий с наркомом или Коллегией НКИД, полпреды (в исключительных случаях – и советники полпредств) заявляли настоятельные пожелания о передаче дела в «сессию» вместе с копиями относящихся к нему писем и телеграмм либо сами направляли туда копии исходящих документов. «Копию направляю в Сессию», – заключал, например, В.А. Антонов-Овсеенко письмо в НКИД с доказательствами того, что «мы оказались несозревшими к сближенью с Польшей»[97]. Нередко членам Политбюро адресовались специальные письма, записки и доклады полпредов.

Обращения полпредов зачастую вызывались кадровыми вопросами или носили личный характер[98], однако в большинстве выявленных случаев касались общих проблем взаимоотношений с отдельными странами или даже советской внешнеполитической стратегии. В декабре 1928 г., «узнав об образовании комиссии Политбюро по вопросу о военном сотрудничестве с немцами», полпред Крестинский направил Сталину, Ворошилову и Литвинову «подробное письмо, в котором изложил свой взгляд на это сотрудничество, высказываясь, в общем, за сохранение и дальнейшее его развитие». Полгода спустя, в письме Ворошилову он подверг критике «целый ряд посылок, из которых делаются те или иные заключения», и предложил свое видение общемировой ситуации (от англо-американских отношений НО положения на Дальнем Востоке)[99]. Его преемник Л.М. Хинчук летом 1933 г. направил Л. М Кагановичу письмо (в единственном экземпляре) о положении в Германии и советско-германских отношениях, главным образом для того, чтобы предостеречь Политбюро: «… сближаясь с Францией, Польшей и другими государствами, не следует прежде времени сбрасывать маску и начинать безудержную антигерманскую кампанию»[100]. Примером обращения к руководству Политбюро с инициативным проектом является предложение полпреда в Праге организовать «Институт советской культуры» в Европе[101].

Наряду с письмами и инициативными записками в «инстанцию», известны факты представления полпредами специальных докладов по поступавшим из Кремля запросам. Так, летом 1931 г. полпред в Хельсинки И.М.Майский направил Генеральному секретарю подготовленный по его указанию обширный доклад о деле Сурена Ерзинкяна (торгпреда-растратчика и невозвращенца, близкого А.И.Микояну)[102]. Письмо-доклад могло быть написано по следам беседы полпреда с руководящим деятелем ЦК. «Дорогой Николай Иванович! В разговоре со мной Вы под конец сказали, чтобы я изложенное мною устно коротко сформулировал на бумаге, для того, чтобы можно было потом проверить, что и как из отмеченного мною поддается практическому осуществлению», – начинал свой доклад Ежову полпред в Чехословакии С.С.Александровский[103]. Призывы Александровского к активизации советской политики в Центральной Европе (1935–1936) встречали понимание руководителей НКИД, которые передавали в Политбюро его доклады и соображения, сопровождая их собственными комментариями[104].

Объем и характер освоенных источников недостаточны для суждения о том, в какой мере предложения и информация, поступавшие от советских представительств за рубежом, влияли на образ действий Политбюро. Однако лишь небольшая часть таких обращений послужила непосредственным поводом для принятия постановлений. В представленной выборке имеются четыре решения Политбюро, применительно к которым можно говорить об этом с большой долей уверенности. Политбюро согласилось с одним таким предложением (в формулировке НКИД)[105], заслушало полпреда и торгпреда наряду с другими докладчиками[106], «сняло вопрос», поднятый НКИД по настоянию полпреда[107], подтвердило правильность директивы НКИД полпреду, апеллировавшему «в сессию»[108]. Общий расклад, таким образом, оказывался не в пользу инициативы с мест. Судя по имеющимся материалам, в конце 20-х – первой половине 30-х гг. Политбюро было склонно считаться с настояниями лишь немногих, влиятельных полпредов (Антонова-Овсеенко, Довгалевского, Сурица, Трояновского), предпочитая работать в тесном контакте с руководством наркомата по иностранным делам.

Формирование повестки Политбюро. Возможность внесения в Политбюро практически неограниченного количества представлений по крупным и частным вопросам, множественность органов и лиц, имевших право (или претендовавших на него) обращаться к высшему органу, придавали большую значимость формированию повестки Политбюро.

При рассмотрении запросов по международно-политическим делам руководство Политбюро учитывало невозможность соблюдения ригористических норм заблаговременного представления письменных материалов и нередко шло навстречу НКИД. В ходе советско-латвийских переговоров о пакте ненападения (Рига, январь 1932 г.) руководитель делегации Стомоняков запросил разрешение отступить от намеченной линии в пользу некоторых уступок латышам. Исполняющий обязанности наркома обратился к Сталину с запиской, указав на желательность «разрешить вопрос сегодня»[109]. Предложение НКИД было включено в повестку дня состоявшегося в тот день заседания Политбюро (окончательного решения, впрочем, принято не было)[110].