Россия и Европа в эпоху 1812 года. Стратегия или геополитика - Виктор Безотосный

Правда, Александр I долгое время старался формально не нарушать достигнутых договоренностей. Вероятно, он также был уверен в том, что его партнер и союзник с явными симптомами болезни комплекса победителя рано или поздно допустит стратегический просчет[47]. Ждать ему долго не пришлось — в 1808 г. Наполеон ввязался в испанскую авантюру и завяз в клубке им же созданных проблем на Пиренейском полуострове. Насильственная замена пусть, может быть отвратительного, но легитимного короля Испании (союзника Франции с 1804 г.) на старшего брата Наполеона, вряд ли могла порадовать российского монарха. Перед встречей в Эрфурте, на которую Александр I поехал с недоверием в сердце, он имел в Кенигсберге аудиенцию с прусским министром бароном Г. Ф.К. Штейном и тот записал следующее: «Он видит опасность, грозящую в Европе, вследствие властолюбивых замыслов Бонапарта, и я думаю, что он согласился на свидание в Эрфурте только для того, чтобы еще на некоторое время сохранить мир»{42}. Уже встреча в 1808 г. двух союзников-императоров в Эрфурте свидетельствовала о том, что дух Тильзита начал стремительно испаряться. Стараясь застраховать свои тылы, Наполеон просил Александра I помочь ему в случае вероятной войны с Австрией. Российский же император позволил себе проявить несговорчивость, хотя и был вынужден в итоге согласиться на совместные действия против австрийцев, но только в случае их нападения на Францию. Когда же в 1809 г. именно по такому сценарию началась война, русский корпус под командованием генерала князя С.Ф. Голицына сначала долго сосредотачивался, затем медленно продвигаться в Восточной Галиции[48]. При этом русские и австрийцы «дружески маневрировали», «встречались только по недоразумению», и в целом договорились не ввязываться в бои. В общем, с обоюдного согласия разыгрывалась пародия на военные действия. Что тут сделаешь! Русские никак не хотели воевать, и фактически их поведение можно было охарактеризовать только как умышленное бездействие[49]. Россия никоим образом не была заинтересована в разгроме Австрии (в русской внешнеполитической концепции она всегда оставалась важным противовесом Франции), а Александр I ранее сделал все от него зависящее, чтобы отговорить Венский кабинет от поспешных шагов и предупредить возникновение австро-французского военного конфликта в 1809 г.{43} В результате у французского императора возникли обоснованные подозрения в саботаже войны со стороны русских. Это также лишь доказывало, что Александра I не удалось прочно привязать к победной колеснице Наполеона, а Россия и впредь не будет послушной защитницей его интересов. Думаю, Наполеону стало абсолютно ясно — надежды Тильзита не оправдались[50].

В 1899 г. Н.К. Шильдер опубликовал два чрезвычайно важных письма. Мать Александра I, вдовствующая императрица Мария Федоровна, вокруг которой группировалось большое количество консервативно настроенных сановников, обеспокоенная профранцузской ориентацией России, решила призвать своего сына накануне Эрфурта под любым предлогом отказаться от свидания с Наполеоном, опасаясь также за его судьбу, что с ним могут поступить как с испанским королем (арестовать и лишить престола). Она 25 августа 1808 г. написала ему пространное письмо, в котором изложила свой взгляд на сложившееся положение, критически оценивая не только политику Наполеона, но и русский внешнеполитический курс{44}. Перед отъездом в Эрфурт сын все же решил письменно объясниться с матерью (письмо не датировано)[51], и его ответ проливает свет не только на многие жгучие вопросы тогдашней политики, но и разъясняет личное понимание событий и отношение российского императора к ситуации. В первую очередь, Александр I высказался об интересах России («были и постоянно останутся для меня более дорогими, чем все остальное в мире»; «исключительный предмет всех моих забот»), а потом был дан анализ расклада сил в Европе. Позволим привести несколько пространных цитат из этого письма: «После несчастной борьбы, которую мы вели против Франции, последняя осталась наиболее сильной из трех еще существующих континентальных держав, и по своему положению, по своим средствам, она может одержать верх не только над каждою из них в отдельности, но даже над обеими взятыми вместе. Не является ли в интересах России быть в хороших отношениях с этим страшным колоссом, с этим врагом, по истине опасном, которого Россия может встретить на своем пути?». Становится ясно, что русский монарх отнюдь не заблуждался насчет своего союзника, считая его главным потенциальным врагом. Далее в письме последовал разбор текущей прагматической политики России: «Для того, чтобы было позволено надеяться с достаточным полным основанием, что Франция не будет пытаться вредить России, нужно, чтобы она была заинтересована в этом; одна лишь польза является обычным руководящим началом в политической деятельности государств. Нужно, чтобы Франция могла думать, что ее политические интересы могут сочетаться с политическими интересами России; с того момента, как у нее не будет этого убеждения, он будет видеть в России лишь врага, пытаться уничтожить которого будет входить в ее интересы». Именно поэтому, «чтобы сохранить свое единение с Францией» российский император и проявил «готовность примкнуть на некоторое время к ее интересам»{45}. Все письмо говорит о том, что Тильзит рассматривался русским монархом как крайне необходимый &ля России тайм-аут, чтобы «иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства и силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие»{46}. В этих словах — внутренняя установка Александра I, если хотите, программа действий. Именно, поэтому он пишет матери, что необходимо ехать в Эрфурт, поскольку того желает Наполеон и не отказываться от участия в делах, «имеющих столь существенное значение для интересов России». Он даже прямо говорит в письме о надежде не просто спасти Австрию, но и «сохранить ее силы для подходящего момента, когда ей окажется возможным употребить их для всеобщего блага. Этот момент, быть может, близок, но он еще не наступил, и ускорять его наступление значило бы испортить, погубить все». Александр I не торопился с прогнозом и четко определил французскую авантюру в Испании как своего рода лакмусовую бумажку, которая должна в ближайшее время прояснить будущее: «Одно лишь Божественное Провидение решит, каков должен быть исход испанских дел, и этот-то исход предрешит образ действий, которого государствам придется держаться впоследствии»{47}. При анализе текста письма историк должен решить сам для себя, учитывая хорошо известный сложный и двуличный характер Александра Благословенного, насколько искренним был ответ российского монарха своей матери. Было ли это простым оправданием в ответ на прозвучавшую критику, и все ли, что он думал, вложил в написанное? Не всегда легко отрицательно или положительно отвечать на проблемные вопросы. Но в данном случае здесь нормальные человеческие слова и прямой диалог, продиктованный актуальностью жизненной ситуации. Даже если отыщутся элементы самооправдания или недосказанности, в письме отсутствует ритуальный дипломатический официоз (к чему всегда был склонен император), чувствуется тревога за свою страну и степень ответственности за принятие важнейших решений крайне осторожного политика. Поверить можно, хотя не на все сто процентов. Анализ документов не всегда достаточен, чтобы дать историку то второе зрение, которое позволяет читать мысли в голове государственного лидера и открывать сокровенные причины его поведения и поступков.

Можно только представить, что было бы, если даже копия этого личного письма Александра I попала бы в руки к Наполеону, или он узнал о его содержании? Ведь французский император, даже если подозревал некоторую политическую неискренность своего венценосного партнера, был до 1809 г. полностью уверен в прочности тильзитских договоренностей и особенно в доверительных и дружеских личных чувствах к нему со стороны русского монарха. Наполеон очень долго, до последнего момента надеялся, что различными способами — уступками, уговорами, давлением или угрозами, — сможет заставить Россию придерживаться союзных обязательств на континенте. До 1812 г. в ухудшении отношений между двумя империями, как видно из его переписки, он винил не лично Александра I, а, как ни парадоксально, Англию, английских агентов, представителей «английской партии» при недоверчивом русском Дворе, дурно влиявших на принятие царских решений. А тут стало бы совершенно ясно, что его, умудренного громадным жизненным опытом политического выживания, а на генетическом уровне унаследовавшего и затем воспитанного на корсиканской хитрости и коварстве, просто-напросто провел и обманул какой-то юноша, хоть и с императорским титулом. Причем смог даже так обольстить, имитируя без всякой внутренней фальши искренность и дружбу, что заставил его забыть про элементарную бдительность. Ведь в политике личных друзей не бывает, только партнеры. Мало того, сделал это с намерением лишь выждать удобного случая, а также хорошо подготовиться за его спиной, чтобы полностью рассчитаться с ним и сокрушить имперское здание, успешно возведенное им за последние годы. Да, Наполеона обставили, если хотите, скажем прямо — обманули! Причем, обманывали в течение пяти лет, как в хорошо поставленном спектакле, по-театральному профессионально, убедительно и изящно[52]. Что ж, в исторической практике такой искусный дипломатический обман случается на политических сценах не столь уж редко. На всякого мудреца довольно простоты. До такой степени великий Наполеон оказался уязвимым! А Александра I? Подвергнуть моральному осуждению как злостного лицедея-обманщика или аплодировать его дипломатическому виртуозному мастерству? Тут мнения могут разделиться, но такова нелегкая жизнь и судьба у актеров-политиков и государственных мужей! Кто убедительней сыграет, тот и срывает аплодисменты и даже получает от публики (взамен цветов) лавры победителя![53]