Г. В. Плеханов - Д. Заславский

Торжественное открытие съезда было и личным торжеством Плеханова. «Российская социал-демократическая рабочая партия», которую он имел право назвать своим духовный детищем, становилась реальным явлением. Правда, рабочих на съезде почти еще не было. Плеханов видел перед собою только интеллигентов. Но эти интеллигенты говорили от имени рабочих и были искренне убеждены, что они выражают настроения и интересы значительной части русского пролетариата.

Плеханов открыл съезд и был избран единогласно председателем. Товарищами председателя были Ленин и Павлович. Благодаря за оказанную ему честь, Плеханов сказал: «Я объясняю себе эту великую честь только тем, что в моем лице организационный комитет хотел выразить свое товарищеское сочувствие той группе ветеранов русской социал-демократии, которая двадцать лет тому назад, в 1885 г., впервые начала пропаганду социал-демократических идей в русской революционной литературе».

Плеханов называл себя — не без кокетства — ветераном. Но он совсем не походил на ветерана. Он был полон энергии, жизнерадостен, остроумен. Делегатам, видевшим его впервые, он импонировал своим умом, блестящей эрудицией — и своим европейским изяществом. В его голосе, фигуре, в манерах чувствовалась властность вождя, и странным могло показаться, что он, — такой барин с виду, — является вождем глубоко демократической по виду, небрежно одетой, неряшливой, не умеющей гладко говорить социал-демократической интеллигенции.

Но он и не был вождем. Он только казался и числился вождем, пока не было партии. Но стоило ей собраться, и стало ясно, что Плеханов не годится в руководители русского партийного дела. Он председательствовал, он подавлял своим авторитетом, к нему относились с величайшим уважением, но душой съезда, его подлинным руководителем был Ленин. Он направлял железной рукою политику руководящей «искровской» группы. Повинуясь его дирижерской палочке, будущие меньшевики произвели беспощадную «чистку» партии от всяких умеренных, оппортунистских, ревизионистских элементов, выбросили «рабочедельцев», выбросили Бунд — и остановились в страхе перед перспективой: на расчищенном месте остаться наедине с диктатурой Ленина. Плеханов был главным козырем в ликвидации всех неправоверных. Проект программы был составлен Плехановым совместно с Лениным. Оппозиция вскрывала в этой программе те элементы, которые теперь получили бы название большевистских, главные полемические удары направлены были против книги Ленина «Что делать?». Но и Плеханов, и Мартов, и Троцкий взяли под свою защиту все положения и программы Ленина, и его книги. Они все выступали сплоченно, пока не встал вопрос о власти в партии, связанный неразрывно с вопросом о власти в революции.

Были попытки указать, что есть различие между Плехановым и Лениным. Плеханов отвечал остроумно: «У Наполеона была страстишка разводить своих маршалов с их женами; иные маршалы уступали ему, хотя и любили своих жен. Тов. Акимов в этом отношении похож на Наполеона — он во что бы то ни стало хочет развести меня с Лениным. Но я проявлю больше характера, чем наполеоновские маршалы; я не стану разводиться с Лениным и надеюсь, что и он не намерен разводиться со мной». Отчет в этом месте замечает: «тов. Ленин, смеясь, качает отрицательно головой».

До последней минуты казалось действительно, что между Плехановым и Лениным царствует полное согласие и Ленин является талантливым истолкователем основных положений плехановского марксизма. Конечно, Ленин был уже и тогда «большевиком». Но ведь именно Плеханову принадлежит на этом съезде авторитетное истолкование принятой социал-демократической программы в большевистском духе. Нельзя отрицать, что Плеханов па этом лондонском съезде 1903 г. санкционировал позднейшее, через 15 лет, упразднение коммунистами демократии во имя интересов социалистической революции. Этот эпизод так интересен, что на нем стоит остановиться подробнее.

При постатейном обсуждении программы были сделаны несущественные поправки к параграфу второму ее — о всеобщем избирательном праве. Возник вопрос о принципиальности некоторых демократических требований (напр., пропорционального представительства). Делегат Мандельберг (псевдоним — Посадовский) поставил вопрос прямо: «нужно ли подчинить нашу будущую политику тем или другим основным демократическим принципам, признав за ними абсолютную ценность, или же все демократические принципы должны быть подчинены исключительно выгодам пашей партии? Я решительно высказываюсь за последнее. Нет ничего такого среди демократических принципов, чего мы не должны были бы подчинить выгодам нашей партии».

Эта речь уже тогда, в 1903 г., вызвала сильное волнение среди делегатов. Кто-то крикнул:

— И неприкосновенность личности?

Мандельберг ответил уверенно и твердо:

— Да. И неприкосновенность личности.

Вслед за Мандельбергом слово получил Плеханов. И часть съезда была не мало поражена, когда он начал свою речь словами;

— Вполне присоединяюсь к словам тов. Посадовского.

И далее в небольшой, но очень выразительной речи Плеханов развивает мысль об относительности всех демократических понятий, для которых «успех революции — высший закон». Если революция требует ограничения демократии, то «перед таким ограничением преступно было бы останавливаться». И тут же Плеханов сослался на исторические примеры. Итальянские республики лишали некогда дворянство политических прав. Точно так же и «революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов».

Плеханова слушали, конечно, с глубоким вниманием. Его не прерывали. Но возбуждение съезда росло — и, наконец, прорвалось. Переходя к вопросу о демократии в России, Плеханов сказал: «Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент — своего рода chambre introuvable, то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом, а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его через два года, а если можно, то через две недели».

В этом месте раздались аплодисменты. Часть делегатов стала шикать. Это вызвало возмущение — свистать Плеханову! На протесты Плеханов заявил: «Почему же нет? Я очень прошу товарищей не стесняться». Встал В. Розанов (Егоров) и объявил: «Раз такие речи вызывают рукоплескания, то я обязан шикать». Председателю удалось восстановить порядок. Тот же Розанов заявил, что «тов. Плеханов не принял во внимание, что законы волны одни, а законы конституции — другие. Мы пишем свою программу на случай конституции». Бундовец Медем был более решителен и последователен. Он сказал, что слова Плеханова — это подражание буржуазной тактике. «Если быть логичным, то исходя из слов Плеханова, требование всеобщего избирательного права надо вычеркнуть из нашей программы».

На этом инцидент закончился, и никто ему особого значения не придал. Вряд ли Плеханов реально представлял себе, что он может и будет разгонять парламенты, упразднять печать и вводить смертную казнь для политических противников. Его радикализм был чисто литературный. Он решал политическую теорему на бумаге и приходил к весьма решительным выводам. Это была геометрия и алгебра революции без попытки применить ее к реальным явлениям жизни. Ленин в этом споре не участвовал. Если присутствовал, то, вероятно, улыбался насмешливо. Для него уж и тогда это был спор не только о словах. В противоположность своим противникам, он обладал не только сильной логикой, но и сильной волей. Он знал, чего хотел, и уже тогда видел свою цель.

Съезд, созванный для объединения партии, завершился расколом. Со времени этого съезда ведут свое начато большевики и меньшевики. Казалось сначала, что разделил их пустяк — организационные разногласия. Но прав и последователен был Ленин, который связывал воедино непримиримую программу, непримиримую революционную тактику со столь же непримиримым партийным уставом. Для тех особых задач завоевания политической власти, которые содержала программа, нужна была и особая боевая партия. Меньшевики, напротив, осуществление весьма боевых задач возлагали на партию, лишенную устойчивого центра и воинской дисциплины. В действительности у них было совсем иное представление о революции, о власти, демократии, и за непримиримой революционной фразеологией скрывались примирительные тенденции, нерешительные, робкие и противоречивые. Совершенно естественно было, что, стремясь к политической твердой и революционной власти в стране, большевики прежде всего стремились укрепить свою власть в партии и в рабочем классе, отбрасывая всякую игру в демократизм. Две революции это подтвердили. Меньшевики боялись с самого начала государственной власти, не стремились к ней, уклонялись от нее. Их пугала и централизованная «якобинская» власть партии и власть в партии.