Игра и Реальность - Дональд Винникотт

Попробую проиллюстрировать состояние пациентки с помощью двух из ее сновидений.

1. Она находилась в комнате, заполненной людьми. Она знала, что выходит замуж; за какого-то мерзавца. Он был одним из тех мужчин, которые никогда ей не нравились. Она повернулась к своему соседу и сказала: «Этот мужчина — отец моего ребенка». Таким образом она, с моей помощью, на этой поздней стадии психоаналитической терапии открыла самой себе, что у нее есть ребенок, она смогла сказать, что этому ребенку около десяти лет. На самом деле у нее не было детей, а в этом сне она увидела, что у нее уже много лет есть дитя, которое благополучно подрастает. Кстати, это объясняет одно из ее замечаний на более ранней сессии, когда она спросила: «Скажите, я действительно одеваюсь слишком по-детски, учитывая мой неюный возраст?» Другими словами, она была очень близка к пониманию того, что должна одевать и этого ребенка и саму себя, свою «самость» среднего возраста. Она сказала мне, что ребенок — девочка.

2. Во время сессии, прошедшей на неделю раньше, мы обсуждали другой сон, в котором она почувствовала сильнейшую обиду на свою мать (к которой она (потенциально) преданно и нежно относится) из-за того, что, как это представилось во сне, ее мама лишила свою дочь, то есть пациентку, ее собственных детей. То, что она увидела такой сон, показалось пациентке очень странным. Она сказала: «Забавно, что здесь я выгляжу так, как будто хочу ребенка, тогда как в своем сознании я убеждена в том, что лучшая защита для ребенка — вообще не быть рожденным на свет». Она добавила: «Похоже, у меня появилось неосознанное ощущение, что некоторые люди находят жизнь не такой уж и плохой».

Конечно, как в истории любого случая, из этих снов можно вычленить еще много полезной информации, но я опускаю то, что не проливает непосредственно свет на исследуемую проблематику.

Сон пациентки о мужчине, отце ее ребенка, был дан без тени осуждения и без связей с чувствами. Пациентка начала приближаться к своим чувствам лишь через полтора часа после начала сессии. За оставшиеся до окончания сеанса полчаса она испытала волну ненависти к своей матери, которая предстала перед ней в новом качестве. Это было ближе к убийству, чем к ненависти, и она почувствовала, что ненависть подступила гораздо ближе, чем это бывало прежде, и стала чем-то другим. Теперь пациентка понимала, что тот мерзавец, отец ее ребенка, возник затем, чтобы скрыть от ее матери, что он был отцом пациентки, мужем ее матери, и одновременно отцом ребенка пациентки. Это означает, что пациентка была очень близка к ощущению, что собственная мать убила ее.

Здесь мы действительно имели дело со сновидением и жизнью, а не затерялись в фантазиях.

Эти два сновидения приведены для того, чтобы показать, как то, что прежде было заключено в стабильности фантазии, сейчас осуществляется в сновидении и в жизни — двух феноменах, во многом совпадающих. Таким образом, для пациентки постепенно становилась все яснее разница между грезами и сном (который действителен), и она смогла ясно показать это различие аналитику. Заметим, что творчество в игре близко к сновидению и к жизни, а не к фантазированию. Таким образом, значимое различие начинает появляется в концепции двух типов феноменов, хотя остается трудным что-либо утверждать или ставить диагноз в каждом конкретном случае.

Пациентка сформулировала вопрос так: «Когда я прогуливаюсь по розовому облаку, это мое воображение украшает мою жизнь или это то, что вы называете фантазированием, которое случается, когда я не делаю ничего, и которое заставляет меня почувствовать, что меня не существует?»

С моей точки зрения, работа на этой сессии дала важный результат. Мне стало ясно, что фантазии мешают активной деятельности и жизни в реальном, внешнем мире, но гораздо сильнее они нарушают сны и персональную, внутреннюю реальность, ядро жизненной силы личности.

Будет полезно ознакомиться с двумя следующими сессиями анализа этой пациентки.

Все началось со слов пациентки: «Вы говорили о пути, в котором фантазирование препятствует сновидению. Этой ночью я проснулась около полуночи — и вот я лихорадочно черчу, выкраиваю, прикидываю, работая над моделью платья. Я почти закончила работу и была возбуждена. Это было сном или фантазией? Я понимала все, что происходило, но я не спала».

Мне этот вопрос показался трудным, ведь он как раз находится на границе в любой попытке человека разделить фантазию и сон. Здесь уже включается психосоматика. Я сказал пациентке: «Мы действительно не знаем этого!» Я сказал это просто потому, что это — правда.

Мы поговорили о том, насколько фантазирование неконструктивно и пагубно для пациентки, как оно мешает ей чувствовать себя хорошо и заставляет болеть. Конечно, самостоятельное продвижение по этому пути ограничило активность пациентки. Она рассказала, что часто слушает по радио не музыку, а разговоры, пока раскладывает пасьянс. Это переживание и работает на диссоциацию, и пользуется ею, что дает пациентке почувствовать возможность интеграции, краха диссоциации. Я указал на это пациентке, и она сразу же нашла пример. Она сказала, что пока я говорил, она перебирала руками молнию на сумке: почему именно с этой стороны? как она не удобно застегивается! Она почувствовала, что это занятие (диссоциированная активность) сейчас куда более важно для нее, чем сидеть и слушать, что я скажу. Мы вместе переключилась на эту тему, пытаясь связать фантазирование и сновидение. Внезапно ее озарила догадка. Она сказала, что та фантазия значила следующее: «Так это то, о чем вы думаете». Она пыталась представить мою интерпретацию сна как глупость. Несомненно, это был сон, а когда она проснулась, он превратился в эту фантазию, и она пыталась донести до меня, что не спала во время этого фантазирования. Она сказала: «Нам нужно другое слово, не сон и не фантазия». Тут же она сообщила, что уже «отлучилась на работу, к тем делам, которые там происходят», а теперь снова здесь, пока говорит мне об этом, и она чувствует диссоциацию, как будто бы она не в своем теле. Она вспомнила, как читала стихи, но ничего не понимала. Она заметила, что когда тело так вовлечено в фантазирование, это приводит к сильнейшему напряжению, которое никак не выходит. Это заставляет беспокоиться о своем здоровье — предчувствовать закупорку коронарных сосудов, высокое артериальное давление или язву желудка (которая у нее уже есть). Она так стремится найти то, что заставит ее заниматься делом, использовать каждую минуту, уметь сказать: «Сейчас, а не завтра». Можно сказать, что она заметила отсутствие психосоматического оргазма[9]. Пациентка продолжала рассказывать о том, что попыталась как можно лучше заранее спланировать свои выходные, но все равно часто не могла отличить фантазирование, которое парализует деятельность, от реального планирования, которое должно предшествовать любому делу. Это было для нее запредельным дистрессом, потому что пренебрежение со стороны ее ближайшего окружения парализовывало ее активность, от чего она страдала.

На концерте в школе дети пели песенку «Солнечный круг, небо вокруг» («The skies will shine in splendour») точно так же, как пела она сорок пять лет назад, и ей было интересно, будет ли кто-нибудь из этих детей гак же, как она, ничего не знать о небе и ярком солнечном свете из-за того, что навсегда погрузился в какую-нибудь форму фантазирования.

В конце мы вновь вернулись к обсуждению сна, о котором она рассказала в начале сессии (кройка платья), увиденном, когда она бодрствовала, и который стал защитой от сновидения («Как об этом она узнала?»). Фантазирование овладело ею как злой дух. Она пошла дальше — ей было необходимо самой владеть собственной персоной, контролировать себя. Внезапно она с ужасом осознала, что эта фантазия была не сном, и я увидел, что она не понимала этого раньше. Это было так: она проснулась, и вот она как сумасшедшая шьёт платье. Как будто она сказала мне: «Вы думаете, я могу видеть сны. Нет, вы ошиблись!» С этого момента я мог обратиться к эквиваленту сна, к сновидению о пошиве платья. Первое время мне даже казалось, что я могу сформулировать различия между сном и фантазией в контексте психотерапии этой пациентке.

Эта фантазия просто о том, как она шила платье. Платье не несет никакого символического значения, это просто платье, и не более чем платье. В сновидении, напротив, и она помогла мне это увидеть, та же самая вещь действительно приобретает символическое значение. Мы это проверили.

Ключевое слово, которое нам напомнило сновидение, — это бесформенность, то есть состояние материи до того, как она разложена на части, порезана, облечена в форму и вновь собрана. Другими словами, в сновидении это комментирует ее собственную личность, ее самоорганизацию. Сон будет лишь в некоторой степени о платье. Более того; она обретет надежду на то, что можно как-то обойти эту бесформенность. Эта надежда возникнет из ее доверия к аналитику, который должен был противостоять и справляться со всем тем, что она вынесла из собственного детства. В детстве окружающие не могли позволить ей оставаться бесформенной, а могли и, как она ощущала, считали должным придавать ей форму, кроить из нее куски, задуманные другими людьми[10].