Вызов смерти - Дин Кунц

— Какую операцию?

— Мы должны изменить ваше лицо.

Майк почувствовал, как сердце подпрыгнуло в груди. Его бросило в холод, потом в жар и снова в холод.

— Возьмите себя в руки. Я понимаю, что вы сейчас испытываете. Никто не хочет потерять свое лицо. Это сильнейший удар по личности человека. А ваше желание сохранить свое лицо велико еще и потому, что вы были Исполнителем.

— Что нужно сделать с моим лицом? — отрывисто спросил Майк. Его переполнял неподвластный разуму страх — страх, что потом придет очередь и для души, что они удалят все, что когда-то было Джорговой, и превратят его во что-то чужое.., в покрытый сладким кремом отравленный торт. Из глубины его существа поднимался протест против изменения. Он и сам не знал почему.

— С самого рождения вас учили — и во сне, и наяву — беречь лицо от травмы. Зритель не желает отождествлять себя с искалеченным Исполнителем. Вас учили, как вызывать эмоции у других Исполнителей, чтобы эти эмоции можно было передать людям, сидящим под аурой. Вас учили изображать отвращение, ненависть, любовь, жалость и многие, многие вещи при помощи лицевых мускулов. Все эти уроки впечатаны в ваш мозг, их не так-то легко вырвать.

— Но почему его нужно изменять? — Он подавлял в себе желание убежать.

— Иррациональность этого вопроса выдает ваш страх при вступлении на зыбкую почву. Ваше лицо необходимо изменить, если вы снова хотите выйти в мир. В мир семисот миллионов человек, ОБЛАДАВШИХ этим лицом.

Майк посмотрел на механизмы.

Множество пальцев, оканчивающихся ножами.., они вонзятся в его лицо…

— Выйдите отсюда с вашим настоящим лицом — и вы тотчас вновь окажетесь в цирке Кокли. И не думаю, чтобы с вами там обошлись хорошо.

Лишенные выражения глаза механизмов смотрели на него, выжидая.

— И Кокли может счесть, что зрителям понравится небольшое садомазохистское развлечение. Как, например, выдергивание ногтей из пальцев ног. Вот только ногти будут ВАШИ.

— Не надо меня пугать, — сказал Майк, проглотив комок в горле. — Я могу выбрать свое новое лицо? Мак-Гиви улыбнулся:

— О да, конечно. Я сделаю вам любое лицо, какое вы пожелаете. Красивое, обычное или уродливое.

— Красивое, пожалуйста.

— Самовлюбленный вы человек.

Джоргова улыбнулся:

— А вы мясник.

— Все сделают механизмы, — сказал Мак-Гиви. — Здесь не будет места ошибкам, которые мог бы сделать человек. Вам не придется расстраиваться по поводу приплюснутого носа или слишком тонких губ.

— Тогда, быть может, перейдем к делу?

— Конечно.

И Мак-Гиви с головой погрузился в работу. Он схватил микрофон программирующего устройства и стал диктовать разнообразные инструкции. Майк подумал, что доктору было бы проще проделать всю операцию самому. Но машины не чихают, работая над линией подбородка…

— Ложитесь сюда, — сказал Мак-Гиви, указывая на койку, которая, очевидно, втягивалась в нишу в стене. Оттуда начиналось темное царство хирургических лезвий. — Разденьтесь.

— Раздеться для операции над лицом?

— Надо простерилизовать все. Кожу легче стерилизовать, чем одежду.

Следуя инструкции, Майк лег на койку. Ножек у койки не было.

— Ступни сомкнуты и находятся под прямым углом к телу, — сказал Мак-Гиви.

Майк напряг ступни, и в пятки вонзились иглы. На миг перед глазами ярко вспыхнули все цвета радуги, звуки стали одним тонким писком, запахи антисептиков приобрели невыносимую остроту.

А потом была тьма…

А потом был свет…

Он поднял руку, чтобы защитить глаза от яркого блеска, и пальцы его наткнулись на желеобразную повязку, покрывающую лицо. Память возвращалась к нему, шаг за шагом. Его лицо было изменено. Сперва его кровь, потом глаза, потом запах. А теперь и лицо. В панике он вскочил, озираясь.

Эта была та же самая комната, в которой он находился перед операцией. Мягкие кресла, психоделические цвета, бархатные портьеры — все было то же самое. Портьеры, как он знал, закрывали стены, а теперь и окно. Повернув голову влево, Майк увидел Мак-Гиви, который полулежал в кресле, закинув руки за голову.

— Доброе утро, — сказал доктор.

Майк попытался пошевелить губами и обнаружил, что они тоже покрыты желе. Он быстро нащупал свой нос, обнаружив, что в ноздри вставлены две трубочки, проведенные сквозь повязку для доступа воздуха в легкие.

— Я изменил ваши губы и заменил ваши прекрасные зубы на более крупные, которые больше подходят к вашему новому лицу. Повязки удалят завтра вечером. Вы спали два дня.

Чувствуя себя слабоумным идиотом, Майк показал на свои глаза и провел рукой над повязкой.

— Вы же ничего не увидите, — сказал Мак-Гиви. Майк настойчиво повторил движение.

— Ну хорошо, — сказал доктор, отходя к туалетному столику за зеркалом.

— Вы, я вижу, достойный потомок Нарцисса.

Майк взял из его рук зеркало в перламутровой оправе, руки дрожали, когда он поднес его к лицу. Он посмотрел в свои глаза. Теперь они были синими. А раньше — карими. Полупрозрачное желе скрадывало черты лица. Два черных отверстия трубочек, вставленных в ноздри. Черно-багровая прорезь там, где должен быть рот. Еще он мог различить неясные очертания бровей. И это все.

Он отдал зеркало обратно.

— Завтра, — сказал Мак-Гиви.

Майк кивнул. Завтра…

Ты часто грезишь обо мне, правда? Ты знаешь, что это так. Я Зомби. Они называли меня другим именем. Они называли меня Обществом. Это был неверный термин. Он был слишком понятным и слишком общим, и таким же является новое определение. Но разве имя Зомби не подходит мне? Я подразумеваю пустые глаза, рутину, раз и навсегда заданный образец. Подумай о пустых взглядах сквозь время. Вернись далеко, далеко назад. Вернись далеко назад к той девушке — все имена сейчас забыты, затеряны в тумане Времени, — которая была зарезана в некотором штате, именуемом Нью-Йорк, в некотором городе с таким же названием. Вот она. Видишь? Она лежит на пороге этого дома, пока он опускает и поднимает руку с ножом, опускает и поднимает, опускает и поднимает, словно карусельные лошадки качаются взад-вперед на хорошо смазанных осях. Однако здесь нет ничего похожего на ярмарочное веселье. Посмотри на сцену в том окне. Туда, за отогнутый угол розовой занавески. Там стоят люди, глядят, глазеют. Пустые, отрешенные взгляды. И посмотри украдкой, тайно, на все эти окна во всех этих домах и многоэтажных зданиях. Такие же люди с такими же глазами. Рыбьи взгляды. Ты когда-нибудь видел умирающую рыбу, лежащую на мели? Сперва она бьется, а потом просто лежит и смотрит в никуда пустыми глазами. Эти взгляды на этих лицах точно такие же, как у нее. И на всех этих лицах в подземке и в самолетах. Глаза этого человека, который сидит в башне с винтовкой на коленях и снова и снова облизывает губы. И глаза людей, которых он убил: пустота. А ты часто грезишь обо мне, не так ли? И, может быть, однажды ты хоть ненадолго задумался о времени, когда ты видел жизнь во всех этих глазах вокруг тебя. Ты ездил на одну из этих якобы всемирных выставок. Ты стоял в очереди три часа двадцать минут и десять секунд; и ты знаешь, что прошло именно столько времени, потому что тебе сказали об этом большие электронные часы с индикацией секунд, висящие вверху. И за все это время эти люди сказали только две сотни слов, в основном веля детям замолчать и прося жен и/или мужей постеречь место, пока они сходят в туалет или попить. И пустые взгляды. Потом, по прошествии стольких секунд, каждый проходил через двойные бронзовые двери, похожие на металлические губы, в тоннелеобразный зал. Один напирал на другого, образуя бутерброд из людей, все рассматривали экспонаты. И один экспонат зажигал на всех лицах свет. Ты помнишь его. Это был обучающий экран, демонстрирующий модель оплодотворения женского яйца мужским семенем. Там было полностью воспроизведено строение всех органов и частей, двигающихся в ритме древнего, сущего до Бога акта. Регулярно (каждые десять минут!) оплодотворялось дурацкое пластиковое яйцо. И все глаза загорались при виде непрерывной демонстрации машиной человеческих функций. И ты не думал, что в их глазах была похоть, правда? Ты был внезапно испуган тем, что это была зависть. Зависть к хромовому мужчине и пластиковой женщине. После этого они равнодушно проходили мимо других машин и компьютеров, и эхо механического любовного акта на миг зажигало что-то в темных уголках их мозгов. Ты часто грезишь обо мне, не так ли? Ты знаешь, что это так.