Что я любил - Сири Хустведт

Мэтью появился на свет 12 августа 1977 года в больнице Святого Винсента. Я стоял рядом с Эрикой и видел ее искаженное лицо, изгибающееся тело и стиснутые кулаки. Вся- часть первая кий раз, когда я пытался взять ее за руку, она отталкивала меня и отрицательно мотала головой. Моя жена не кричала, зато в соседней родовой, дальше по коридору, какая-то несчастная голосила так, что стекла дрожали. Вопли чередовались с отборной бранью на английском и на испанском. Очевидно, у нее тоже был "ассистент", потому что после нескольких секунд необъяснимого затишья стены сотряс вопль:

— Пошел ты со своим дыханием! Дыши ему! Сам дыши хоть через жопу! Ма-а-а-ама, умираю!

Перед самой развязкой глаза Эрики вспыхнули экстатическим огнем. Врач велел ей тужиться. Сквозь стиснутые зубы у нее вырвалось почти звериное рычание. Облаченный в белый хирургический халат, я стоял рядом с врачом и видел, как в окровавленной промежности прорезывается мокренькая, темноволосая головка моего сына, вот уже видны плечики и все остальное. Я увидел его раздутый пенис, увидел, как закрывающееся влагалище исходит кровью и водами, услышал слово "мальчик" и почувствовал, как пол уходит из-под ног. Медсестра пихнула меня в кресло, и вот я уже держу своего сына на руках. Я смотрю на его красное морщинистое личико, на мягкую шишковатую головку и произношу: "Мэтью Штайн Герцберг", а он глядит мне прямо в глаза и морщится.

Он поздно пришел в мою жизнь. Для отца новорожденного у меня было слишком много седых волос и морщин, но свое отцовство я воспринял с восторгом изголодавшегося. Я с изумлением смотрел на сына: тоненькие красные ручки и ножки, венозная культя пуповины, головка, лишь в одном месте поросшая темным пушком. Мы с Эрикой пристально изучали и запоминали все, что было с ним связано, любые мелочи: жадное чмоканье во время кормлений, горчично — желтые продукты пищеварения, движения крошечных конечностей и обращенный куда-то внутрь себя взгляд, который мог означать, в зависимости от настроя наблюдающей стороны, либо будущую гениальность, либо врожденное слабоумие. Поначалу Эрика называла его не иначе как "наш безымянный голыш", и только неделю спустя он стал Мэтью, или Мэтом, или Мэтти. В те первые месяцы материнства Эрика вдруг приоткрылась для меня с абсолютно новой стороны. В ней появились покой и уверенность. Прежде она была нервной и возбудимой, и стоило ей разойтись, как в голосе начинали звенеть пронзительные истеричные ноты, причем в таком регистре, что хотелось втянуть голову в плечи, словно кто-то водит вилкой тебе по голой коже. Но в те первые дни подобных вспышек практически не было. Можно, наверное, сказать, что на Эрику снизошло умиротворение. Мне иногда казалось, что это вроде как и не моя жена. Несмотря на хроническое недосыпание и темные круги под глазами, ее черты стали намного мягче. Порой, когда Эрика кормила Мэта грудью, она вдруг смотрела на меня с такой щемящей нежностью, что я думал, у меня сердце разорвется. По вечерам я читал перед сном, а Эрика с Мэтом спали рядом. Рука Эрики обвивала сына, его головка покоилась у нее на груди. Даже во сне она ни на минуту не забывала о нем и просыпалась от малейшего писка. Я откладывал книгу и разглядывал их при свете ночника. Теперь-то я понимаю, насколько выиграл оттого, что был немолод. Я впервые твердо знал, что вот оно, счастье. Я смотрел на спящую жену и ребенка и говорил себе: "Запомни!" Их образ всегда со мной, как четкий оттиск, который осознанное волевое усилие впечатало мне в память. Я вижу профиль Эрики на подушке, прядь темных волос на щеке и маленькую, не больше грейпфрута, головку Мэта, уткнувшегося матери в плечо.

Мы следили за развитием сына с дотошностью и тщанием, достойными философов Просвещения, примечая каждую новую стадию, словно до него ни один младенец в мире не улыбался, не смеялся и не переворачивался. Однажды Эрика, стоя над колыбелькой, вдруг закричала на всю квартиру, чтобы я немедленно подошел, и, когда я вырос у нее за спиной, сказала:

— Ты только посмотри, он уже знает, что это его ножка! Видишь, как он ее сосет? Он явно понимает, что это его нога, его пальчики, что он — хозяин.

Может быть, Мэт и правда впервые ощутил границы собственного тела, может, нет, не знаю. Не уверен. Одно могу сказать точно: мы все более и более явственно ощущали в нем личность с совершенно определенным характером. Его нельзя было назвать горластым, хотя, с другой стороны, зачем быть горластым, если на любой твой писк кто-нибудь из родителей тут же несется к тебе сломя голову. Он обладал редкой для младенца способностью к состраданию. Однажды, когда нашему сыну было девять месяцев, Эрика собиралась укладывать его спать. Держа его на руках, она полезла в холодильник за бутылочкой с молоком и, наверное, что-то неловко зацепила, потому что оттуда вывалились две стеклянные банки, с джемом и с горчицей, и, упав на пол, разбились вдребезги. Эрика к тому времени уже снова работала, напряжение и усталость после длинного дня взяли свое. Она посмотрела на осколки, на заляпанный джемом и горчицей пол в кухне и разрыдалась. И тут она почувствовала, как крошечная детская ручка нежно гладит ее по руке. Мэт пытался утешить маму. Еще он обожал нас кормить: недожеванные куски банана, шпинатное пюре, раздавленные морковки — зажав в липких пальчиках что-нибудь из этих малоаппетитных лакомств, мой сын принимался меня угощать и пытался засунуть содержимое кулачка мне в рот. Мы с Эрикой видели в этом проявление щедрости и широты натуры. С того момента, как Мэт стал сидеть, мы все чаще отмечали его удивительную способность сосредоточиваться, причем чем больше я наблюдал за детьми его возраста, тем очевиднее для меня становилось, что это не преувеличение. Он обладал на редкость устойчивым вниманием, но вот говорить не умел. Гулил, лепетал что-то, показывал ручкой, но со словами было туго.

Когда Эрике пришла пора выходить на работу, в нашем доме появилась няня, Грейс Телуэлл, высокая дородная женщина лет пятидесяти, родом с Ямайки. У нее было четверо взрослых детей, шестеро внуков, и держала она себя королевой. Бесшумной поступью выступала Грейс по нашему дому, говорила певучим грудным голосом, и лицо ее, подобно лику Будды, вопреки любой суматохе и неразберихе, излучало спокойствие. Что бы ни случилось, я слышал от нее неизменное:

— Ну, вот и замечательно!

Когда Мэт ревел, она подхватывала его на руки и мурлыкала:

— Ну, вот и замечательно!

Когда Эрика, вся в мыле после целого дня занятий в Университете Ратджерса и магазинов, врывалась на кухню и дико поводила вокруг себя глазами, как загнанная лошадь, Грейс ласково клала ей руку на плечо и, улыбаясь, приговаривала:

— Ну, вот и замечательно, — а потом неторопливо помогала моей жене разложить по местам покупки. Вместе с Грейс в наш дом вошла и ее житейская мудрость, которая овевала и оглаживала нас троих подобно ласковому карибскому бризу. Она стала для Мэта настоящей доброй волшебницей, и чем лучше я узнавал ее, тем отчетливее понимал, насколько незаурядного человека, и по уму, и по душевной глубине, подарила нам судьба. Сильнее всего нас поражала способность Грейс отделять главное от сиюминутного. Зачастую нам становилось стыдно собственной суетности. По вечерам, если мы с Эрикой уходили куда-то, а Грейс оставалась с Мэтом, то, вернувшись, мы находили ее в детской. Мэт спал, свет во всей квартире был потушен. Грейс не читала, не вязала, а просто молча сидела на стуле и смотрела на него, умиротворенная течением собственных мыслей.

Марк Векслер родился двадцать седьмого августа. Теперь наши семьи жили друг над другом, но, несмотря на соседство, мы с Биллом виделись немногим чаще, чем раньше. Из квартиры в квартиру кочевали книги, мы обменивались какими-то статьями, но жизни наши по большей части проистекали в границах семейных гнезд и почти не пересекались. Рождение первого ребенка — это всегда до той или иной степени потрясение для родителей. Ребенок требует столь многого и создает вокруг себя такое эмоциональное напряжение, что семья просто вынуждена ограждать себя от посторонних, сосредоточиваясь только на малыше. Иногда Билл, возвратившись домой из мастерской, спускался ко мне и приносил с собой Марка. Обычно он говорил что-то вроде: "Люсиль прилегла", или "Она совсем вымоталась", или "Пусть хоть чуть-чуть передохнет". Я не задавал лишних вопросов, хотя, признаюсь, чувствовал в его голосе тревожные нотки, но ведь он всегда тревожился за Люсиль. Билл на удивление ловко обращался с сыном, который был его уменьшенной голубоглазой копией. Мне Марк казался на редкость спокойным, упитанным и каким-то осоловевшим. Мой всепоглощающий интерес к собственному ребенку никак на него не распространялся; однако глубокая привязанность Билла к сыну, не менее глубокая, чем моя к Мэту, в очередной раз заставила меня задуматься о странной похожести наших судеб, о том, что в лихорадке и неразберихе родительских тягот они с Люсиль, совсем как мы с Эрикой, сумели найти для себя новый источник радости.