Мое королевство (Химеры - 2) - Андрей Ракитин

- Суп с зеленью и с мясом, - изрек Пашка, заглядывая в котел. Эрнарский это была не фамилия, а роль. Если Гая вне игры никто не звал Краоном, то к инсургенту Пашеньке роль прилипла насмерть. Но мятежный барон не обижался. Разве что на "барана". - Ну, хлеб у нас будет, а зрелища?

Хальк мрачно подумал, что картошку они и воспитательским составом могли почистить, не упарились бы. А дети пусть играют... подальше!

- Правда, Александр Юрьевич, - протянул кто-то из девиц. То ли Верочка, то ли Анюта: вся такая томная, что Хальк никак не мог запомнить, как ее зовут. Про любовь!

- Морковь, свекровь, - промычал очень похоже Пашка. - Про интриги давайте, нечего этих дур слушать.

- Про королеву турнира! - рявкнула Мета и чисто девичьим жестом воткнула ножик в безвинную картофелину.

Хальк порадовался, что Пашка сидит по другую сторону котла: Мета отличалась бешеным темпераментом.

- Так, дети! Если мы через пятнадцать минут не дочистим котел, то Ирина Анатольевна нас... э-э... сожрет. Вместо картошки. А если мы постараемся, то вечерком, у костерчика... с этой самой картошкой...

- Если печь, так зачем чистили?! - ахнула Мета.

- В общем, в едином трудовом порыве будут вам и рыцари, и свекровь, и королева турнира. Ясно, э-мнэ?

Роза в хрустале была, как кровавая рана. Алиса запнулась о нее взглядом и остановилась. Чудес - не бывает. И упаси нас Господь от таких чудес. Рядом с розой на столешнице лежали общие тетрадки. Так, сказала себе Алиса, спокойно. Она прекрасно помнила каждую. Даже ту, которая сгорела в печке вместе с ядовитым бельтом. Рукописи не горят?

- Феличе! - колокольчик задребезжал, как пьяный, едва не теряя медный язычок, но Алиса этим не удовлетворилась. Прямо-таки заорала: - Феличе!!

Мажордом, как всегда, был где-то рядом. По крайней мере, появился очень быстро. Алиса указала на стол:

- Что это?

- Подарок, с позволения моны.

- Где вы это взяли?!

Еще секунда, и она вцепилась бы в ослепительную сорочку мажордома и начала его трясти. Но только прикусила ладонь.

- Они настоящие, мона.

Феличе взял несколько тетрадей со стола, протянул Алисе. Одна... нет, этой она не помнила. Да и не могло у нее такой быть - не по средствам. Голубой тисненый сафьян, бронзовые накладки уголков, эмалевый медальон-кораблик в середине обложки...

- Чье это?

- Ваше, мона.

Кожа обложки была теплой на ощупь. А внутри - живые гладкие страницы. Совершенно пустые. Оставляющие на пальцах белую пыль от прикосновения.

- Маленькая...

- Вам не понравилось, мона?

- Что вы, Феличе. Очень!

- Тогда напишите что-нибудь. Все равно, что.

Алиса взглянула исподлобья и отчеканила:

- Я никогда и ничего больше не напишу.

Белая башня нависала над долиной, над одетым дюнами берегом. Оттого, что стояла на горушке, казалась еще выше. Вьющаяся среди сосен дорога густо заросла хвойным молодняком, ежевикой и переплетенными травами, ею, видимо, не пользовались очень давно. Кони ступали медленно и осторожно - они запросто могли переломать ноги на такой дороге. Алиса зажмурилась и вцепилась в поводья - она всегда до обморока боялась высоты.

Вблизи было видно, что башня вовсе не белая, а скорее желтоватая, сложенная из булыжников и грубых плит, облизанных огнем. Пристройка к башне, которая только сейчас стала видна из-за старых ракит и тополей, вообще почти сгорела. Копоть покрывала стены, противно пахло мокрой золой. Запахи не успели выветриться, или - держатся годы? Балки обрушились, от дверей и окон остались только проемы. Поверху на карнизе проросли, кивали головками пышные ромашки. А внутри, кроме балок и битого кирпича, ничего не было.

- Что это? - спросила Алиса, опершись на руку Феличе и соскальзывая с седла.

- Церковь, мона. И маяк.

- Как это?

- Это еще до Одинокого Бога, мона. Вы слышали про Корабельщика?

Алиса неуверенно улыбнулась. Да, когда-то они с Сабиной придумали такую сказку. Не записали даже. Про запретное море и уплывшие в неизвестность корабли. И про человека, который однажды вернулся. Вот что напомнила ей подаренная Феличе тетрадь... Сон, книжный рынок, фолиант, который она взяла в руки, едва не согнувшись от тяжести... узоры и музыка, дорога в другие миры... Книга... выпуклый кораблик на бархатной синей обложке.

- Это сказка.

- Идемте, мона, - он повел ее внутрь, аккуратно огибая кучи мусора. Алиса подняла голову: в башне не было перекрытий, она уходила вверх, сужаясь в перспективу, лестница вилась над головой - ажурная спираль в небо. В маяке должен быть фонарь...

- Там каменная плита... была. На ней зажигали огонь.

- А теперь?

- Корабли почти не ходят. Волей Господней.

Его лицо зло дернулось. Впрочем, полумрак - может, кажется.

Они остановились возле мраморной чаши. К чаше вели ступеньки, в чашу набились земля и мусор, прошлогодние листья плавали по черной от грязи воде.

- Это не сказка, мона. Помните? "Каждый человек - это корабль."

Он свел над чашей ладони. Алисе показалось, он держит большой малиновый елочный шар. Такой, где дом и зима внутри, и если качнуть - пойдет снег... Нет, не так. Малиновые волны, и на них кораблик...

- Бери, не бойся.

Алиса взяла свет в ладони. Это только сон, подумала она. Мажордомы такого не умеют. Такого не бывает.

"Эта сказка, шарик хрустальный..." У нее в ладони лежала брошка - алый стеклянный кораблик с серебряной искрой внутри, с тысячей искорок от упавшего сквозь отсутствующую крышу луча.

- Все равно... я без него ничего не напишу, - произнесла Алиса упрямо. Никому это не нужно.

Феличе сгорбился:

- Хорошо. Все будет, как ты захочешь. По эту сторону зеркал.

Адам Станислав в раздумье погрыз кончик пера. Эта привычка сохранялась у него с детства, и он ничего не мог с ней поделать. Губы у него уже были черными, и отмыть их потом стоило больших усилий.

"Иногда актом воли является следовать обстоятельствам," - записал он на полях. Отложил погрызенное перо, вернулся к последним строчкам трактата. "Никто из предстоятелей за всю историю Церкви не отвергал постулат, что человек - суть Книга, которую пишет Господь. Здесь возникает кажущееся противуречие со свободой воли, дающей личности возможность творить свою - да и чужие Книги - по-своему, иногда в согласии с божественным замыслом, а иногда в полном его отрицании. Господь не мог, создавая абсолютный текст, не заметить этой ловушки. Признание такового вообще отвергает основы вероучения." Адам Станислав прислушался. По дому гуляли летние сквозняки, разгоняли душный вечерний воздух. Пахло маттиолой из сада. Покачивалась тяжелая занавесь на полуоткрытой двери. К трактату возвращаться очень не хотелось. Он подумал, что вымучит еще десяток строчек и попросит у экономки чаю. Замечательная женщина его экономка: молчаливая и совсем неграмотная. "Суть же не в самом тексте, а в приближении оного к божественному замыслу, что позволяет ему в зависимости от такового с большей или меньшей вероятностью и точностью воплотиться в тварном мире. Полное созвучие текстов человека и божества есть резонанс, каковой согласие..." Мелодия родилась, как ландыш в лесной глуши, выпорхнула из-под крышки виржинели робким ароматом, развернулась и взлетела. Предстоятель замер. Почему-то чудился летний дождь - такой, когда сквозь тучи солнце: "царевна плачет." Только кроме солнца и дождевых капель падали ландыши, душистой грудой устилали и траву, и голую землю.