Марамзин - Неизвестно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не решился сказать это Дусе, но Дуся сама, без него, точно в тот же момент, пришла к этой мысли и заторопилась из парка.
Им теперь не хотелось чужих лишних глаз.
Они выбрались из шалаша и немного оправились. Миновали поляну, потом дорогу со стрелкой. Уже подходили к переднему парку.
На дорожке, вдали, показался тот самый человек, с черенком. Он надвинулся на них очень быстро, как транспорт.
— Ну как, погуляли? — спросил он, сощу- рясь, и добавил прямое, гнусное словцо в виде вопроса — и тут же быстро прошагал мимо них.
Само словцо не вызвало у Ивана Петровича злобы, как у показного завзятого чистоплюя, никогда не слыхавшего, не читавшего по заборам. «Да таких же людей и совсем нет у нас, -— думал он иногда. — Или есть?» Но так, в упор произнесенное, обидно, при Дусе, оно заставило его метнутся внутренне за тем негодяем, которого, впрочем, и след по дорожке простыл, а потом метнуться обратно к Дусе, чтобы не позволить ей почувствовать, будто что-то случилось, чтобы затереть у нее внутри слуха другими словами это словцо сощуренного человека.
Но тут Дуся вдруг рассмеялась и сказала добродушно:
— Вот ведь гад, с картинками выражается!
Иван Петрович поначалу не понял.
— У нас в деревне тоже был один, Словантий Романыч, — сказала Дуся. -— Он пел. В деревне этого много, у нас не считается, если поёт, а в городе его бы ценили за голос. Я такого громкого голоса никогда не слыхала. Правда, мотив у него был плохой, но голос громкий. Словантий Романыч забирался на крышу или на стог и пел оттуда на всю деревню. Песни у него все такие, с картинками, — сильные картинки! Он поет, а мы смеемся.
-— Нахальный! — добавила она, хорошенько припомнив.
С картинками, понял Иван Петрович, это то есть с матюгами. И так ему спокойно сделалось с Дусей, они посмеялись да и напрочь позабыли сощуренного.
На опушке леса, в безлюдном начисто месте, почему-то вдруг стояла тележка и с нее продавщица в белом халате, не столько в общем-то белом, как удивительном среди зеленого, темного леса кустов и деревьев, продавала жареные рыжие пирожки.
— А вот хорошие пирожки, — говорила продавщица доверительно. -— Ешьте сами и другим расскажите. Девушка, всем скажите, что тут пирожки!
— Хорошо, — согласилась Дуся. — Скажу.
Сказать было некому, даже если как следует постараться.
— Тому, с картинками, скажем! — предложил Иван Петрович и долго смеялся.
Дуся тоже на это так и прыснула смехом.
Они долго смеялись, подгибая колени, приваливаясь в смехе друг к другу плечами и опять отпадая со смехом назад.
— Тому, этому самому, с прищуром! — говорила Дуся сквозь смех.
— С картинками! — хохотал Иван Петрович.
— С листиком!..
— Уж мы ему скажем!
Пронесли у земли, в длинной сетке арбуз, аккуратно завернутый в газету, со множеством складок, углов и подворотов. Как будто хотели скрыть, что внутри газеты положен арбуз, словно это когда-нибудь можно скрывать.
— Смотри, — зашептал Иван Петрович, придержав прежний смех. -— Знаешь, это что?
— Что? — спросила Дуся в слабости, ожидая нового смеха.
— Это арбуз! — закричал Иван Петрович на все окружение и опять зашелся в хохоте.
— Ах-ха-ха! — смеялась Дуся, выдыхая из себя весь воздух, аж до хрипа. — Это же арбуз! А я-то и не знала!
— Всем же, всем видно сразу, что это арбуз! — заливался Иван Петрович, как будто невзрослый. И Дусе было так сильно смешно, что самой даже делалось иногда страшновато.
Они посмеялись, а потом стали медленно утихать, выжали пальцами слезы из глаз, бросили их на дорогу и смолкли. Только временами они еще взбулышвали ненадолго остатками хохота, но уже старались не поддерживать в этом друг друга.
— Да, а чего же пирожки-то, забыли? — напомнила Дуся.
Они успокоились, стали есть пирожки.
-— Да он пустой, пирожок, — сказал Иван Петрович, откусив.
— Нет, — ответила Дуся серьезно. — Это пирожки с повидлой. Я знаю.
Он еще откусил:
— Нет, пустой.
— Это такие пирожки, — объяснила Дуся. — Ешь и думай: мри душа, скоро сладко будет!
И скоро, действительно, сделалось сладко.
Глава восьмая
СРЕДНИЕ ЦЕНЫ
Через месяц Дуся переехала к Ивану Петровичу.
В контору загса они не ходили. Он не мог сразу взять и пойти к руководству просить разрешения, а это, считал он, как раз было так. Всё же он должен был сначала смириться.
Ведь если бы всё было нормально, как надо, рассуждал Иван Петрович вначале, никто бы не спросил у женатого: хороший ли ты человек?
— Вот моя жена, вот эта женщина находит возможным любить меня все время, не переставая,
— вот как ответил бы он им тогда, то есть женатый. И этого было бы совершенно довольно.
— Ха-ха! -— скажут теперь на такие слова. — Ах-ха-ха! Каждого любят... любят! А потом и разлюбят... да мало ли что. Подумаешь, женщина любит! А сама она, женщина, какой человек? Да и любит ли, а может ей просто так надо; кто ее знает вообще.
— И она человек, такой человек, что я не стесняюсь любить ее перед всеми, -— так бы им можно очень твердо ответить.
-— Вот вы любите друг друга-то! Ха-ха! Оба, например, кривые, нагнулись и уперлись друг в друга... и держат. Мало ли! Нет, это ничего не доказывает. Это не то.
«И они в общем правы, — соглашался Иван Петрович. — Негодяи крутом тоже все ведь женатые — или же нет?»
Долго не ходил Иван Петрович из-за этого в контору, но потом все же несколько смирился и сходил.
Нельзя сказать, чтобы полный покой наступил для Ивана Петровича с Дусей.
Правда, он перестал волноваться на улице, видя людей; его удовольствие через глаза сократилось, замкнулось на Дусе и не беспокоило больше его так мучительно. Глаза, насыщенные видом одного, очень близкого им человека, теперь разглядывали чаще предметы.
Делая иногда себе завтрак, собираясь идти на работу, Иван Петрович засматривался в сковородку, наблюдая, как разламывается яйцо о ее чугунный бортик; сколько надо выливать его из каждой половины — бесконечно; глядел, как варятся пельмени в кипятке, — если прозевать, они станут почти все раздетые; смотрел на яблоко, которое Дуся любила съесть утром: как она обгрызает это яблочко с боков и из-под низу.
Нравилось Ивану Петровичу посмотреть на всё это в зеркало, но не на себя, а на комнату. Ему нравилось зеркало с жизнью наоборот, будто справа налево, и с чистым пространством, расположенным среди предметов. Даже грязь и беспорядок отражались в зеркале остановленными в своем продолжении, а значит, в виде какой-то картины, имеющей свою красоту и интересность.
Но временами темные, стихийные силы взаимного раздражения обрушивались на Ивана Петровича и на Дусю.
В одну из суббот Иван Петрович вышел с завода попозже, слегка задержавшись.
Проходная уже успокоилась и была без народа. Охранник доверчиво стоял в стороне, не имея подозрений к таким серьезным, ответственным людям, что и в субботу вовремя не уходят домой.
Совершив субботний выпуск людей за ограду, начальник охраны, счастливый и слабый, отправился сам в свой семейный, обычный, никем не охраняемый дом.
Проводив завод на отдых, уходил зам по кадрам, догонял свои поотставшие кадры и неспешно, но с силою их обходил, потому что устал всё же меньше от своих телефонов и трудных анкет. Зам спешил поскорей утверждать себя дома, в своей мужской, рыболовно-охотничьей жизни.
К этой же жизни помчались и кадры.
Иван Петрович зашел в магазин, чтобы накупить много всякой еды и обрадовать Дусю. Ему постоянно хотелось теперь приносить Дусе все, что ей нравилось.
В магазине было много людей. Весь завод перешел в магазины напротив, желая купить по дороге еды, а дома наесться. А в другие магазины перешли другие заводы и институты.
Иван Петрович терпеливо стоял. Он стоял в общей сложности около часа. Он купил масла, сахару, сливки в бутылке, помидор, хлеб и булку. Он купил уже больше, чем мог унести. Сетки у Ивана Петровича не было.
И тут он увидел в продаже арбуз. «Я куплю ей арбуз, — подумал Иван Петрович, восхищаясь собой. — Ничего, донесу как-нибудь, неужели же не донесу?»
Покупка арбуза — это дело настолько неясное, темное, скрытое в себе, под зеленой корой, что очередь глухо шевелилась и шумела, требуя от арбузов чего-то невозможного. Кто-то хотел подавить, чтоб трещало; ему не давали подавить, чтоб трещало. Кто-то просил выбирать, но ему отказали. Кто-то пробовал выкатить сбоку — но ему никак не удавалось выкатывать.
— Следующий! -— кричала продавщица. — Вам чего?
— Арбуз! — просил следующий как какую-то новость, хотя тут и только продавали арбуз.
Продавщица сгибалась, ныряла в садок и вытаскивала наружу то, что она выловила там, в густоте. Покидав из ладони в ладонь перед ухом и для виду помяв с воображаемым треском, она приблизительно вешала и в момент кидала арбуз на прилавок.
