На круги своя - Август Стриндберг

— Вы создавали кумиры, в которых сами не верили, вы лишь насмехались над ними. Вы помогали приукрасить правду, чтобы она пришлась по вкусу непокорным; теперь у нас будет голая, горькая правда без ваших прикрас, и как толкователи вы нам без надобности, ибо теперь священное заговорит чистым языком, понятным для всех. Да и что ты толкуешь ныне разбойнику там, в новой башне? Плотские утехи, мерзости язычества, коим должно развлечь его хмельной взор и расшевелить воображение! Церковь и столовый покой были для тебя святы одинаково, ты всегда был тут как тут, где бы ни угощали изысканными яствами! Ты никчемен, имя тебе — фигляр! Коли имеешь провозгласить что-нибудь серьезное, говори, изломай свои кисти, возьми на себя крест Господень! Почестей на этой земле ты не добьешься и злата тоже, но обретешь непреходящее сокровище на небе, где не истребляют ни моль, ни ржа! Да будет мир с тобою!

Священник пошел прочь, не дожидаясь ответа, и Джакомо вскоре последовал за ним; но стопы свои он направил в поселок, а оттуда уехал с оказией в город.

Когда Ботвид поднялся в алхимическую мастерскую и увидал суеверие Джакомо, его охватила жалость к другу, ибо понял он, что тот поддался случайной слабости. Отыскавши кой-какие проверенные целебные травы, Ботвид приготовил питье, помогающее от горячки, и спустился в комнату больной. Его весьма удивило, что Джакомо там нет, но удивляться было недосуг, ведь больная уже находилась при смерти. Проглотить питье она не могла, ибо горло ее было сведено судорогой. Страшное зрелище, и Ботвид залился слезами, старик же словно окаменел от горя. Наконец больная поднялась на постели и вопросительно огляделась по сторонам.

— Где он? — спросил Ботвид у старика.

Но тот лишь посмотрел на него тусклым взором. Мария протянула к Ботвиду руки, на миг обняла его за шею и прижала к себе. Он боролся, как бы со смертью, однако ж не смел силою высвободиться из опасных объятий, шептал свое имя, да только она не слышала; он отстранил было ее от себя, но на лице ее отразилось такое отчаяние, будто она увидела, как любимый отталкивает ее, и добряк Ботвид держал ее в своих объятиях, пока она, измученная, не упала на подушки и не испустила дух.

— Где же Джакомо? — вот о чем спросил Ботвид, как только буря утихла.

— За лекарем пошел, — отвечал старик. — Ступай и ты отсель, ступай, ибо теперь опасность особенно велика.

— Коли мне должно умереть, я уже обречен, — сказал Ботвид. — Бедняжка Мария, она думала, это ее Джакомо.

— Нет, — послышался голос от открытой двери, — она знала, что это Ботвид, ибо видела, когда жалкий ее возлюбленный оставил ее.

То был новый приходский священник.

— Он оставил ее? — вскричал Ботвид, потрясенный до глубины души. — Оставил?

— Недавно он бежал отсюда, в санях, по льду! Он был человек мирской и оттого страшился смерти. Плохой тебе достался учитель, Ботвид.

Священник подошел к постели и сотворил краткую молитву. Старик не позволил накрыть умершую, решил сидеть здесь, бодрствуя над нею при свечах, по давнему обычаю, ему казалось, она и в смерти по-прежнему хороша, сколь жестоко ни обошлась с нею болезнь.

— Ты видишь, — сказал Ботвиду священник, — то, что вправду прекрасно, — не для взора; любовь даже саму мерзость делает прекрасной.

Чума пришла так поздно осенью, что ударивший мороз пересилил ее и повязал. Она унесла нескольких работников, занятых на строительстве замка, но пощадила и Ботвида, и горемыку отца. После смерти Марии и бегства Джакомо Ботвид впал в тоску и задумчивость. Работа вызывала у него отвращение; сатиры и нимфы, коих ему надлежало рисовать и писать красками, оборачивались бесами, которые, соблазняя людей, мельтешили вокруг с искусительными и греховными кубками; глаз его не обнаруживал ничего красивого в сластолюбивом старике с рожками на голове, с козлиными ногами и хвостом; набожная его натура вовсе не ощущала подъема оттого, что он изображал обнаженных юношей и женщин; без софистики Джакомо, возбуждавшей самообман, он уже не мог видеть в них богов и богинь, они оставались не более чем нагими мужчинами и женщинами. Это «более чем», о котором постоянно твердил Джакомо, сделалось для него всего лишь вымыслом. Впечатление чистоты, какое производил на него мрамор, он относил за счет ясного взора рассудка, который тотчас понимал, что это камень, а не плоть, и оттого вожделение обнаруживало, что здесь ничего не достигнешь. Стало быть, обезоруживало похоть не какое-то божественное свойство, приданное камню художником, но всего-навсего свойство камня быть камнем.

Новое время, которое он приветствовал ликованием, теперь уже не вполне удовлетворяло его. В реформированном богослужении ему недоставало поклонения и хвалебных гимнов, ведь вместо того, чтобы поклоняться Богу, все сидели на скамьях, внимая наставлениям священника, который стоя говорил от имени Господа. Прежде обращались к Богу, теперь говорили со священником. Некто третий стал меж человеком и Богом. Вдобавок по будням церковь была на замке, хоть именно среди тяжких трудов порою так нужно вырваться на волю и в церкви вспомнить о том, что трудишься не только для мира сего.

Больно ему было и смотреть, как все серебро и золото, все драгоценные литургические и алтарные покровы перенесли из церкви в замок — там уже отстроили одну башню, и королевский двор нет-нет да и наезжал погостить. Тут уж о безмятежном покое волей-неволей приходилось забыть. Проказливые выходки сменяли одна другую, а бесконечные шумливые празднества продолжались целые ночи напролет, никто глаз не смыкал. Народ пристрастился к шуму и суете, стал высокомерен и злонравен. Леса полнились пением охотничьих рогов и гиканьем конных стражников, гремела ружейная пальба, щелкали бичи, а вечерами, когда прежде столь безмятежная бухта была гладкой как зеркало, плескали весла и гремели трубы; песни и лютня, звон кубков и женский смех полошили уток в камышах, пугали чаек, ловящих рыбу, а на лестницах замка звенели шпоры, лязгало оружие, шуршали шелковые юбки. Когда Ботвид надумал наконец посвататься к рыбачке с Хернё, оказалось, что ее уже совратил злокозненный господин Самсинг фон Бокстадхёвде, обманул обещанием жениться. Кончился, кончился покой Марии! Ботвид тосковал по нему и, когда от суеты становилось вовсе невмоготу, шел на кладбище. Там он садился на скамью подле могилы несчастной девушки. Но шум празднеств не оставлял его. И тогда он размышлял о прерванном застолье наверху, в старой башне, вспоминал то утро, когда они впервые туда зашли, вспоминал опрокинутые кубки, красное пятно на скатерти, червей в миске.

Поживем — увидим, думал он. Праздник не может длиться долго!

Шли годы. Замок с круглыми его башнями отстроился и горделиво смотрел на бухту, уничижая маленькую церковку и попирая домишки, что ютились под его защитою. Юные принцы повзрослели, празднеств еще прибавилось, и стали они еще более шумными. Ботвида все сильнее мучило недовольство собою и своею работой. Теперь ему приходилось расписывать ширмы для масленичных представлений, строить триумфальные ворота, рисовать портреты придворных дам — словом, заниматься всем тем, что он полагал тщетою и мишурным блеском. И не он один испытывал недовольство. Люди обрели новое, однако оно исподволь начало возбуждать недовольство во всех концах страны — роптали смоландцы, далекарлийцы, вестергётландцы, и в непродолжительном времени топор заплечного мастера обратился против единоплеменников, и головы полетели как раньше, при датчанах. Народ хотел вернуть себе старое, и вернул — мессу. Она не стоила ни гроша, и хоть что-то надобно же было дать взамен золота и серебра. Ботвид вновь почувствовал себя юношей, когда впервые вошел в церковь, и услыхал напевы своего детства, и вдохнул дивный запах ладана, и увидел нарядные облачения, сшитые молодыми знатными дамами. И молодые принцы тоже пришли в храм, обмакнули у входа пальцы в чашу со святою водой, и прихожане плакали от радости, что все стало как раньше.

Однако новый пастырь, тот, что был участником очищения во дни великих обетований, сокрушенно отвернулся от всего, полагая, что мир идет вспять. Только при встрече с Ботвидом он давал волю своему негодованию.

— Ну и как по-вашему, теперь лучше, нежели раньше? — говорил он. — Казна отняла у церкви тринадцать тысяч земельных угодий, дабы поправить бедственное положение страны, потом забрала золото и серебро, ибо церкви должно быть неимущей. Однако казна по-прежнему терпит нужду, а епископов у нас — трое в Упсале, трое в Линчёпингской епархии да двое в Стренгнесской, хотя прежде там было по одному. Одна рука дает, другая отнимает. У Браска[11] отобрали Мункебоду, зато архиепископ Упсальский, кузнецов сын Лаврентий Педерсон[12], получил пять десятков телохранителей. Индульгенции упразднили, но за пятьсот венгерских дукатов король продает отпущение грехов Олаусу Педерсону[13], посягавшему на его жизнь! Не желая терпеть в своих пределах владычество Рима, Швеция отринула папство, но послала за немцем Георгом Норманом и поручила ему установить законы для церкви. А еще говорят, будто мы идем вперед! Далеко, ох далеко вперед ушли мы от набожности первохристиан, их презрения к земному имуществу, их ненависти к угнетателям, их любви друг к другу! Всякий малый наш успех есть лишь шаг вспять, к первозданному невинному состоянию, которое мы некогда утратили. Стало быть, идемте назад, но далеко назад, мимо монастырей, святых, пап, назад во времена апостолов, когда все были братьями в любви, когда не о чем было ссориться и всех объединяла одна вера, одна надежда! Вернемся же ко Христу, с коим возродился мир!