Субмарина - Бенгтсон Юнас

— Вечером собачий бой?

— Организуем. Если хочешь крови. Что угодно, Ник. Хочешь посмотреть на собачек?

Я трясу головой.

— А что, Ник? Давай куда-нибудь поедем. Попьем пивка. Я тебя так накурю, забудешь, на каком ты свете.

— Я не…

— И обещаю: если нам попадутся симпатичные датские девочки, я высуну голову из машины и обзову их шлюхами. Ради тебя.

— В другой раз, Кемаль. Вечером я не…

— Ты только скажи, Ник, ты знаешь, где меня найти.

Он подталкивает ко мне листок с телефоном. Возвращается к деньгам, делает вид, что продолжает считать.

Последний раз мы были вместе, втроем, мой брат, мама и я. Последний раз мы были вместе, последний раз это было после того, как у нас появился дом. Она работала официанткой некоторое время, период просветления. Купила дом на деньги, полученные в качестве компенсации за производственную травму. Спина.

Она была очень гордой. Нам с братом было по двадцать с небольшим, мы сидели с ней, пили кофе. Никто ничего не сказал о нем. Никто ничего не сказал. Никто не сказал: а ведь кого-то не хватает. Никто ничего не сказал. Мы пили кофе, мать смеялась, пододвигала к нам печенье. Мы снова будем семьей. Попытаемся. Никогда не поздно. Снова будем улыбаться друг другу, смеяться. До сих пор не получалось, но, может, теперь получится, у мамы же дом. Она нам все показала. Гостиную, спальню. Комнатку для гостей. Обязательно приходите, а если придете не одни, то знайте, сплю я крепко.

И снова мы сидим за журнальным столиком. Кофе остыл, но мы пьем его.

А как дела с работой, Ник? А как та милая девушка? А брат все потел. Все время прихлебывал принесенную с собой колу. Длинные рукава, хотя лето было в разгаре. Он за два месяца килограммов десять сбросил. Лицо серое, спрашивал мать, не может ли она одолжить ему денег.

Нам показали сад. Маленький и неухоженный. Все заросло сорняками, деревья сплелись.

За домом она сказала:

Здесь я хочу посадить помидоры.

Здесь я хочу посадить петрушку.

Здесь я посажу картошку.

Может, декоративную тыкву.

Как она раньше говорила:

Здесь мы будем вместе. Здесь мы будем семьей. Теперь мы вместе.

После я поехал к Ане. Ждал автобуса. Не дождался, взял такси. Я должен был поехать к себе, мы так договорились. Поспать. Мне надо было рано вставать на работу. У Аны я всегда недосыпал. Ана не любила закрывать глаза.

Ана жила в маленькой чердачной комнатке; не из тех адресов, что встретишь в телефонном справочнике. Приходилось звонить соседям по подъезду, пока кто-нибудь не открывал. Затем подниматься до самого верха. Комната маленькая, я мог встать в полный рост только посередине. Ана встретила меня в футболке и трусах. Посмотрела. Взяла за руки. Поцеловала в шею. Мне нечего было сказать. Она дала мне хлебец с плавленым сыром, крепкого чая. Я ел, сидя за складным столиком.

Я никогда ей ничего не рассказывал. Некоторые вещи не становятся лучше, если о них говорить. Некоторые вещи лучше не становятся. Ночью я лежал, прижавшись к ее спине. Обняв ее. Она не смогла бы встать, если бы захотела. Так мы и лежали до рассвета. Ей, наверное, было больно, но она ничего не сказала.

Он сидит на ступеньках в переулке к Нёреброгаде, Иван. Летний вечер. Светло. Еще два дня назад я запинал бы его до смерти.

Сидит, вниз глядит, рукой прикрывает рот. На земле —.тужа из соплей и крови. Из носа красной ниткой тянется слизь. Сажусь рядом. Ходил целый день. Мускулы торса опадают, а вот икры накачал — будь здоров.

— Привет, Иван.

Он поворачивает голову, смотрит на меня. Не сразу сфокусировал взгляд, но вот глаза широко раскрываются.

Дыхание учащается. Он пытается встать. Я кладу руку ему на плечо, кожа да кости. Он не противится, а хотя бы и пытался, я бы не заметил. Ну конечно же, его избили. Он — из тех, кого можно бить без риска. Виноватый вид, воплощенный призыв к насилию, пацанам такие по нраву. Что? Ты назвал мою девушку шлюхой? Почему бы его не ударить, почему бы нет. Настроение улучшается, чувствуешь себя мужчиной. Вот он, таращится на меня, взвесил шансы, сдался и снова уставился на свою лужицу.

— Что случилось, Иван?

Не отвечает, кровь течет на тротуар.

— Если хочешь остановить кровь, запрокинь голову.

Смотрит на меня с недоверием. Запрокидывает голову, прислоняется затылком к двери.

Курю. Иван дышит ртом, сипит. Парень с сумкой на плече, с длинными светлыми волосами, ставит велосипед у стены рядом с нами. Поднимаю глаза, он избегает моего взгляда. Вынимает ключи. Я сижу, и, чтобы добраться до двери, ему нужно протиснуться мимо нас.

Я протягиваю Ивану сигарету, даю прикурить. У него на руках засохшая кровь.

— Что случилось?

— Это все тот парень.

— Да…

— Я стоял, смотрел на машину…

Иван никак не мог понять, что это за модель, рассказывает он мне. Старый «БМВ», но он никак не мог определиться ни с годом выпуска, ни с моделью. С машиной явно что-то делали, обвес поставили. И тут подошел парень с шавермой. Здоровый, мускулистый, с обесцвеченными волосами и татуировками. Стал орать, что Иван хочет угнать машину.

— Ты пытался угнать его машину?

Иван смотрит на меня:

— Просто стоял и смотрел.

— Ты не пытался ее украсть?

— У меня даже прав нет, как я…

— А чего ж ты на нее таращился?

Он отвечает тихо-тихо:

— Я люблю машины.

— Любишь машины?

Молчит, запрокидывает голову; снова этот сип. Через какое-то время поднимает голову:

— Я хочу делать машины…

— Хочешь быть механиком?

— Нет-нет, я хочу делать, как они должны выглядеть. Рисовать. Там, в Италии, в Милане, кто-то придумывает машины. Для всяких корпораций. Японские, французские, немецкие машины, они там придумывают дизайн для всех.

— И ты хочешь быть дизайнером автомобилей.

Да… Ты мне веришь?

Я покупаю Ивану хот-дог. Продавец усталый, раздраженный; всю ночь он общался с пьяными людьми. Иван хочет хот-дог со всеми наполнителями. Абсолютно всеми. Жареный лук, сырой лук, кетчуп, горчица, острая и сладкая, майонез. Съедает его в три приема, облизывает пальцы. Покупаю ему еще один. Мы идем к Озерам, утки у берега, клювы спрятали под крылья, глаза закрыты. Садимся на лавочку.

У меня с собой четвертинка, или, как ее называют уличные алкоголики, чекушка, или косушка. Водка бьет прямо в такую маленькую точку у меня в башке, точка болит, если ее не промочить. Иван жадно пьет купленное мной какао. И говорит. Его в принципе приличный датский временами становится абсолютно непонятным, мне приходится просить его говорить помедленнее. Слова рвутся из его головы, а рот не поспевает. Он рассказывает о девушках. Девушках на улицах, девушках в автобусах. Девушках в коротких платьях, в маечках, об их запахе, аромате духов. Их запах. Когда они скрещивают ноги, когда стоишь к ним близко-близко, их волосы. Столько кожи, кожи и волос и запаха.

Он хотел бы поговорить с ними, но не может. Потому что он грязен, ему негде жить. Потому что у него больше нет языка. Он говорит: я забыл свой язык. Говорит, что у него теперь остался только этот странный угловатый язык. А им он толком не владеет. Все путается, когда я думаю, говорит он, я думаю и по-датски, и по-сербохорватски. В основном лишь обломки разных языков. В основном лишь путаница. Он говорит, что утратил язык. Что у него больше ничего нет. Что он знает слова, отдельные хорватские слова, до сих пор может ругаться на хорватском. Помнит, как на них кричала бабушка, когда они делали что-то запретное. Писали в цветочные горшки. Но это в основном он. Ана никогда бы такого не сделала. Приличная маленькая девочка, в глаженой юбочке. В волосах — заколки. На ногах — изящные туфельки. Рвала только те цветы, которые разрешали. Он помнит ругательства. Ругательства — всегда первое, что запоминается, когда учишь язык. И видимо, последнее, что забывается.