Однажды в Америке - Хэрри Грей

— Да, я умею ею пользоваться, и вы поняли, что я хотел сказать, вы… вы… — я чуть было не назвал его словом, означающим его обрезанную часть, но вдруг вспомнил о Долорес. Этот хрен мог когда-нибудь стать моим тестем. Макс продолжил объяснение:

— Эй, Джелли, Башка вот что имеет в виду, когда ты по ночам устраиваешь игры на деньги в задней комнате, то это незаконно.

— Незаконно? Даже если я плачу полицейскому Вайти десять процентов за разрешение? — хитрый огонек мерцал в глазах Джелли. Он просто валял дурака. — А как насчет моих конкурентов за углом? Как ты их назовешь, мой умник Башка? Они что, тоже незаконны?

— О ком вы говорите?

— О церкви за углом. Они устраивают в подвале азартные игры. Два, может быть, три раза в неделю. Там играют в бинго. Это азартная игра, но им не надо платить Вайти за разрешение. — Он рассмеялся. — Они завели у себя доходное предприятие. Ну что, умник, ну что, Башка? — насмешливо кривлялся он. — Их ты тоже назовешь незаконными?

Я пожал плечами:

— Да. Я понимаю это именно так. Вы незаконны. Полицейский Вайти незаконен, и ваши конкуренты за углом тоже незаконны.

Старик Джелли хихикнул:

— Так, значит, ты говоришь, что все незаконны?

— Да, — пробормотал я. — Все незаконны.

Глава 4

В кондитерскую вошел Косой, и мы прекратили этот разговор. У Косого был слишком уж радостный вид.

— Что делаете? Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Случилось? — ехидно произнес Макс.

— Ты что, думаешь, что находишься на Диком Западе вместе с бандой Джесси Джеймса? В Ист-Сайде ничего не случается.

— Ну, Макс, ты что, все не можешь забыть об этом? — радостное выражение исчезло с лица Косого. — Я ведь просто шутил насчет того, чтобы к нему присоединиться.

— Ладно-ладно, Косой. Теперь слушай, что тебе надо сделать. Сходи, разбуди Простака с Домиником и скажи им, чтобы шли к нам в школу.

— А где вы будете? В спортзале?

Макс в отчаянии хлопнул себя по голове.

— Боже мой! А где еще мы можем быть в субботу? Учить историю в классе?

— Старик Доминика начнет прыгать до потолка, если я постучусь в дверь, — проворчал Косой, выходя на улицу.

Мы с Максом перелезли через школьную ограду, утыканную пиками, распахнули незапертое подвальное окно с обратной стороны школы и спрыгнули с высоты полутора метров на пол спортивного зала. Сбросив верхнюю одежду, мы босиком бегали по залу, пока не начали потеть. Затем Макс развернул набивной мат и достал из кармана самоучитель по джиу-джитсу. Мы отрабатывали друг на друге различные захваты до тех пор, пока Макс не вывернул мою руку так, что от боли я вышел из себя и пнул его в пах босой ногой. Он согнулся, но, несмотря на боль, радостно прокряхтел:

— Молодец, Башка, становишься жестким.

Мы вступили в поединок без правил, яростно нанося друг другу беспорядочные удары руками и ногами. Максу удалось взять меня в жесткий захват. Он откинул мою голову назад и надавил на горло большим пальцем. Я начал задыхаться, перед глазами поплыли черные пятна. Но тут, к моей радости, раздался звук открываемого окна. В зал спрыгнули Простак и Косой. Макс ослабил хватку и похлопал меня по спине:

— Ты становишься все лучше, Башка. — Он повернулся к Косому и спросил: — Где Доминик?

— Его отправили в церковь. В воскресную школу.

Макс презрительно фыркнул:

— Церковь — пустая трата времени. Ладно, ребята, раздевайтесь.

Вслед за Максом мы приступили к нашей обычной тренировке: поднятие тяжестей, подтягивание и выполнение разных фигур на брусьях. Потом Макс устроил небольшой отдых, во время которого читал самоучитель. В течение нескольких часов мы отрабатывали приемы джиу-джитсу и рукопашного боя, а напоследок каждый из нас пятнадцать минут яростно лупил боксерскую грушу. Косой ушел первым. Он сказал, что ему пора идти домой завтракать. Макс, Простак и я майками обтерли с себя пот и грязь, вылезли в окно и направились в закусочную Катца на Хьюстон-стрит.

Когда мы туда вошли, чарующий запах выставленных на прилавке разогретых солонины и пастромы просто одурманил нас. Словно три прожорливых зверя, мы втягивали в себя этот аромат и, дрожа от вожделения, не отрываясь глядели на горячее мясо. Мы решили взять три порции солонины и три порции пастромы с солеными огурцами. Я дал Максу пятнадцать центов, он добавил к ним пятнадцать своих, положил деньги на прилавок и повелительным голосом произнес:

— И положите побольше мяса на каждый кусок хлеба.

Часто дыша, с высунутыми языками, исходя слюной, шестью голодными глазами мы следили за каждым движением продавца. Неся тарелки с бутербродами так осторожно, будто они были нашим самым хрупким и самым ценным достоянием, мы пробрались через переполненную закусочную к дальнему столу. Мы ели медленно, очень медленно, стараясь как можно дольше продлить жизнь каждого из бутербродов. Мы не разговаривали, мы не отрываясь откусывали от них по кругу маленькие кусочки. Мы облизывали губы и издавали утробные звуки, выражавшие животное наслаждение. Но все равно мои бутерброды кончились слишком быстро. Я тщательно собрал с тарелки все волокна мяса и крошки хлеба и слизал с пальцев жир и горчицу. Мы все с завистью посмотрели на человека, сидящего за соседним столом: его завтряк состоял из трех больших бутербродов с солониной, ватрушки, куска салями, картошки фри и бутылки освежающего напитка из сельдерея. Макс пихнул меня локтем:

— Когда-нибудь и мы будем есть, как этот парень.

Мы нехотя покинули закусочную и двинулись вдоль сточной канавы, высматривая в ней подходящие окурки. На сигаретные мы не обращали внимания. Макс первым нашел окурок от сигары. Он понюхал его и со словами «дешевый табак» отшвырнул в сторону.

Тем не менее, подходя к кондитерской на Деланси-стрит, мы все с удовольствием попыхивали сигарами из разных сортов дешевого табака.

Около входа Косой и Доминик о чем-то болтали с Долорес. Впервые в жизни я подумал об убогости и неопрятности своей одежды. Доминик, Косой и Долорес надели свои субботние костюмы. Особенно выделялся Доминик, одетый с иголочки для воскресной школы. Я почувствовал себя неуютно в своих поношенных тесных штанах, вспомнил о грязном, потертом воротничке рубахи, о прорехе в старом пиджаке с отцовского плеча. Мне стало казаться, что все только и делают, что смотрят на эту прореху. С горящим от стыда лицом я безмолвно стоял, глядя на свои стоптанные ботинки. Впервые в жизни я обратил внимание на то, как одет. Потом я посмотрел на Макса в сдвинутой на ухо кепке с поломанным козырьком. Одет он был ничуть не лучше меня, как, впрочем, и Простак. Благодаря этому я почувствовал себя немного лучше.

Затем я вспомнил о наступающих холодах, о ледяных ветрах, проносящихся по Деланси-стрит, и почувствовал жалость к самому себе. Придется ли мне снова набивать подклад пиджака газетами, а ботинки — картоном, чтобы защититься от холодного ветра? Я готов был поспорить, что мой старик не найдет работы, а значит, у нас не будет угля для печки. Я готов был поспорить, что отморожу себе что-нибудь. Я готов был поспорить, что буду чихать и кашлять и что всю зиму у меня будет капать из носа. Да, я мог бы поспорить, что мой полудохлый старик не найдет работы, и я мог бы поспорить, что ублюдок домохозяин вышвырнет нас на улицу? И я мог бы поспорить, что, если этот ублюдок с цветком в петлице сделает это, я перережу ему горло. Но в этом не было смысла, надо было что-то делать, чтобы получать деньги… В этот момент Долорес обдала меня холодным взглядом и равнодушно отвернулась. Я почувствовал себя просто ужасно. Если бы я только мог исчезнуть вместе со всеми своими грязными обносками! Если бы я только мог провалиться сквозь тротуар!

Мне стало больно от безнадежности. Жизнь — паршивая штука. Какой смысл в такой жизни? В горле у меня застрял ком, и, лишь напрягшись изо всех сил, я смог сдержать подступившие к глазам слезы. Мне было отчаянно жалко себя. Никто не обратил внимания, когда я двинулся прочь. Наполненный до краев жалостью к самому себе, несчастный и мрачный, я бесцельно бродил по улицам. Дошел до вест-сайдских доков и постоял там, глядя в холодную черную воду Гудзона. Я добрел до Китайского города, я шатался по улицам до самых сумерек, несчастный, усталый и голодный. Я пришел в себя под грохочущей надземкой, на Бовери. Вдоль улицы валялись или брели, покачиваясь, пьяные. Я подумал о Глазастике, проворном Глазастике с ловкими пальцами, который обобрал пьянчугу. Да, это была неплохая идея. Я тоже могу выпотрошить пьянчугу, а если он вдруг начнет кочевряжиться, то у меня есть нож.

Я внимательно осмотрел улицу и нырнул в проход между домами. Там я обшарил ничего не соображающего, противно воняющего пьяного, но его карманы были пусты, с него сняли даже ботинки. На память пришли слова многоопытного Глазастика: «Алкаши, валяющиеся в подворотнях, всегда обчищены. У них обычно и цента не найдешь. Надо обрабатывать тех, которые еще держатся на ногах».