Мадонна будущего. Повести - Генри Джеймс

— Вы были правы, — промолвил он с горестной улыбкой. — Я — свистун. Пустоцвет. И ничего уже на этом свете не сделаю. Вы открыли мне глаза, и, как правда ни горька, я не виню вас. Аминь! Я всю неделю сижу здесь наедине с этой правдой, со своим прошлым, своим безволием, и нищетой, и никчемностью. Мне уже никогда не взять в руки кисть! Кажется, я не ел и не спал. Взгляните на этот холст! — продолжал он, выслушав мою настоятельную просьбу (в которую я вложил свои чувства) отправиться со мной пообедать. — Взгляните на этот холст! Я приготовил его для моего шедевра! Какое многообещающее начало! Все компоненты — здесь. — И он ударил рукой по лбу с той же мистической уверенностью, которая и раньше отмечала этот жест. — О, если бы я мог перенести их в мозги, которым придана рука и воля! Сидя здесь, я перебрал идеи, которыми полна моя голова, и убедился, что их хватило бы на сотни шедевров. Но рука моя уже не действует, и я их не напишу. Никогда. Я так и не начал писать, все ждал и ждал, когда стану достойным начать, а жизнь ушла на приготовления. Мне казалось, моя картина зреет, а она умирала. Я все примеривался и взвешивал. Микеланджело не примеривался, а пошел в капеллу Сан-Лоренцо. Он весь отдался своему делу, не взвешивая, что из этого выйдет, и то, что вышло из-под его руки, — бессмертно. А вот что вышло из-под моей. — И жестом, который я никогда не забуду, он указал на пустой холст. — Мне думается, в божественном мироздании мы, люди, наделенные талантом, но неспособные к действию, неспособные свершать и дерзать, составляем особый вид. Мы расходуем себя на разговоры, замыслы, обещания, на изучение наук и искусств, на мысленные образы. О, какие это образы! — воскликнул он, откидывая голову. — Блестящие! Тот, кто видел их, как видел я, не прожил жизнь даром! Но разве вы поверите в них, когда единственное, что я могу предъявить, — этот истлевший холст. А ведь чтобы убедить вас, чтобы покорить и изумить мир, мне не хватает одного — руки Рафаэля. Голова у меня — его. Знаю, вы скажете, мне недостает и его скромности. Увы, мне остается лишь разглагольствовать. Я — половинка гения. Где-то в мире затерялась вторая моя половинка. Может быть, она заключена в пошлой душонке, в ловких проворных пальцах какого-нибудь копииста или дюжинного ремесленника, фабрикующего сотнями свои поделки. Но не мне смеяться над ними. Они, по крайней мере, делают дело. О, если бы мне родиться заурядным малым, хитроватым и беспечным, если бы я мог, закрыв на все глаза, взять кисть и провести мазок.

Я не знал, как утешить его, чем помочь, но чувствовал, что первым делом надо вывести беднягу из состояния оцепенения, извлечь из гнетущей атмосферы нищей каморки, которую только в насмешку можно было назвать студией. Не могу сказать, что мне удалось убедить его в необходимости пойти со мной, скорее он просто позволил собой распоряжаться, и, как только мы вышли на свежий воздух, стало ясно, насколько мой несчастный друг ослабел. Тем не менее он, по-видимому, в какой-то степени пришел в себя, так как пробормотал, что хотел бы посетить галерею Питти. Никогда не забуду нашего скорбного шествия по величественным залам, где каждая картина, даже на мой благожелательный взгляд, казалось, взирала на нас свысока, блистая новой силой и красотой. Казалось, глаза и губы прославленных портретов с невыразимым презрением улыбались со стен при виде поверженного безумца, возмечтавшего состязаться с их великими творцами; даже излучающий святую доброту лик «Мадонны в кресле», когда мы в полном молчании застыли перед ней, словно подернулся дымкой зловещей иронии, присущей женщинам Леонардо. Полным молчанием был отмечен весь наш путь — молчанием горького прощания; всем сердцем я, как и сам Теобальд, чувствовал, что он в этих залах в последний раз. Когда мы вышли, силы снова оставили его, и вместо того, чтобы отправиться с ним в отель и накормить обедом, я, наняв карету, повез его обратно в тесную каморку. Он сразу впал в забытье; откинувшись на спинку сиденья, он полулежал с закрытыми глазами, бледный, как смерть, и с трудом дышал, поминутно судорожно глотая воздух, то ли чтобы подавить рыдание, то ли в тщетной попытке заговорить. Вместе со старухой, которая раньше помогла мне найти его, а теперь вынырнула из темного заднего двора, мы втащили его наверх по длинной крутой лестнице и уложили в убогую постель. Я попросил ее не отлучаться, а сам собрался бежать за доктором. Но она все-таки вышла со мной за дверь и, жалостливо всплеснув руками, спросила:

— Неужто помирает голубчик? Господи, спаси и помилуй!

— Все возможно. Давно он такой?

— Да уж десять дней, вот как вернулся тогда вечером. Наутро я пришла, чтобы застлать постель, а он, голубчик, сидит одетый перед большим полотном — тем, что стоит у него посреди комнаты, и вроде как на него молится. Он просидел так всю ночь и с тех пор ни разу не ложился по-человечески спать. И что это с ним приключилось? Уж не рассказал ли ему кто про Серафину? — прошептала она, многозначительно сверкнув глазами и ухмыляясь беззубым ртом.

— Ладно, — сказал я, — докажите, что хоть одна женщина способна хранить верность слову. Не отходите от него, пока я не вернусь.

Я возвратился не скоро; не застав дома доктора-англичанина, уехавшего по визитам, я тщетно гонялся за ним из дома в дом, пока наконец не поймал его. Но хотя я и доставил его к постели моего друга, помочь ему он был бессилен. У Теобальда открылась сильная горячка; болезнь явно принимала опасный оборот. Спустя несколько часов уже не могло быть сомнений, что у него воспаление мозга. С этого момента я не отходил от постели больного; но меньше всего мне хочется описывать его страдания. Он расставался с жизнью в глубоком беспамятстве. И сейчас еще — словно страница, вырванная из утраченной великой трагедии, — встает в моей памяти ночь, когда, прикорнув у его изголовья, я слушал обрывки исступленного бреда о каких-то воображаемых картинах, по-видимому теснившихся в его воспаленном мозгу, которые внушали ему то сожаление, то надежды, то восторг, то даже благоговение. Не прошло и недели, как мы хоронили его на маленьком протестантском кладбище, расположенном по дороге в Фьезоле. Синьора Серафина, которой по моей просьбе сообщили о болезни Теобальда и которая, как мне сказали, явилась собственной персоной справиться о состоянии его здоровья, не принимала участия в похоронах, собравших очень мало народу. С полдюжины проживавших во Флоренции иностранцев, несмотря на разрыв отношений с Теобальдом задолго до его смерти, пришли, поддавшись благому порыву, проводить его до могилы. Среди них была и моя добрая знакомая, миссис Ковентри, которую, покидая кладбище, я встретил у ворот, где она дожидалась меня рядом со своей каретой. Мы в скорбном молчании поклонились друг другу.

— Ну, — сказала она после паузы с многозначительной улыбкой, которой как бы приглашала меня развеять печаль. — А как насчет Великой Мадонны? Вы все-таки видели ее, наконец?

— Видел, — отвечал я. — Она теперь моя — согласно завещанию. Но вам я ее не покажу.

— Помилуйте, почему?

— Потому, дорогая миссис Ковентри, что вы ничего в ней не поймете.

— Право, вы чрезвычайно любезны!

— Виноват, но мне горько, я раздражен и зол.

И, сказав ей эту непростительную грубость, я пошел прочь.

Я жаждал как можно скорее покинуть Флоренцию: воспоминания о моем покойном друге мрачной тенью лежали на всем вокруг. Уложив свои вещи, чтобы в этот же вечер выехать в Рим, я до отъезда бесцельно бродил по улицам в надежде рассеяться. Ноги сами привели меня к капелле Сан-Лоренцо. Я вспомнил слова Теобальда о Микеланджело — «он весь отдался своему делу, не взвешивая, что из этого выйдет, и то, что вышло из-под его руки, — бессмертно» — и, войдя в капеллу, устремился к гробницам. В глубокой скорби я взирал на скорбь бесценных изваяний, и мне пришло на мысль, что полнее и лучше сказать о ней невозможно. Когда я, направляясь к выходу, проходил по капелле, у алтаря в боковом приделе поднялась с колен какая-то женщина, и мы столкнулись с ней лицом к лицу. Черная шаль, накинутая на голову, живописными складками обрамляла классические черты синьоры Серафины. Она узнала меня и остановилась; ей, вне всяких сомнений, хотелось заговорить со мной. Глаза ее горели, грудь вздымалась, предвещая поток жгучих упреков. Но выражение, которое она прочла на моем лице, очевидно, приглушило пламя ее гнева, и она обратилась ко мне со словами, горький тон которых умерялся своего рода привычным смирением.

— Теперь я знаю, это вы встали между нами, — сказала она. — И зачем только он привел вас в мой дом! Разве вы могли отнестись ко мне так, как он. Что ж, Бог дал мне его, Бог взял! Я сейчас заплатила за мессу: они будут девять дней молиться за упокой его души. И вот что я еще вам скажу: я его не обманывала. Кто заставлял его думать, будто я могу жить одними высокими мыслями и возвышенными словами? Он сам это придумал, и ему нравилось в это верить. — И, помолчав, добавила тоном помягче: — Он очень мучился?