Пашка из Медвежьего лога - Григорий Федосеев

-- Пашка, ты на выдумки горазд, како имя дадим маралухе? -- спрашивает старик, отрезая нам по ломтю хлеба.

-- Кедровка. Лань. А той, -- парнишка кивает в сторону телки, -- Дочка.

-- Вы за како имя? -- обращается ко мне Гурьяныч.

-- Лань -- не плохо, да и Дочка -- тоже.

-- А быка назовем Непокоренный, -- говорит Пашка.

-- Это почему же Непокоренный?

-- Его нам теперь не догнать -- ушел.

-- Уйти ему некуда, внучек, -- спокойно возражает старик.

Мы быстро съедаем по куску хлеба с маслом, набрасываем котомки, возвращаемся с Гурьянычем к телке.

-- Дедушка, у нас остается одна шкура под быка, а как же Дочку потащим? -- спрашивает Пашка.

-- Что-нибудь придумаем.

Подойдя к телке, Гурьяныч сошел с лыж, сбросил котомку. Его доброе лицо осенила какая-то радостная мысль. Он внимательно осмотрел бьющуюся в припадке гнева самочку, ощупал бока, как бы проверяя дыхание, и улыбнулся во весь рот:

-- Тебе бы, Дочка, радоваться, а ты ишь что делаешь! Подержите-ка ее, -просит он.

Гурьяныч быстро развязывает телке ноги, и та вскакивает, отбросив нас всех в сторону, выбегает на свой след, скачет по снежному полю, затем переходит на шаг; не оглядываясь, не останавливаясь, обиженной, одинокой уходит к кромке леса.

У Пашки опускаются руки, глаза и рот широко раскрыты от удивления.

-- Дедушка, зачем же отпустил? -- возмущается Пашка.

Да и мне это непонятно.

А Гурьяныч как будто не слышит внука, стаскивает с головы шапку, машет ею в сторону удаляющейся Дочки, ласковыми глазами провожает счастливицу.

-- Выходит, зря связывали телку, -- обиженно продолжает Пашка.

-- Нечего, внучек, жадничать, всего не заберешь. Нам и двоих хватит, управиться бы!.. А связывали не зря: снегу сгоряча нахваталась бы -- и хана ей. Понял? А теперь, отдохнувши, ничего ей не страшно. Жить будет... Да и на приплод надо оставлять, иначе как можно! Подумай-ка об этом...

Мы видим, как за верхним краем кедрачей скрывается Дочка. Да, ей повезло, она попала в руки Гурьяныча.

-- Счастливого пути! -- кричит ей вслед парнишка.

Через несколько минут мы уже тащим на сохатиной шкуре связанную маралуху вниз по логу.

Метров через двести от борозды, проложенной еще в полдень зверями, бык свернул влево, мерным шагом ушел в боковой распадок.

-- Надо до темноты управиться и с ним, -- говорит Гурьяныч, сбрасывая с плеч лямку.

Мы оставили самку у сворота, а сами, набирая скорость, тронулись по следу быка.

От лога марал поднялся на выступ, окруженный с трех сторон отвесными скалами и соединенный с отрогом узким перешейком. Там он, видимо считая себя вне опасности, лег под старым кедром.

Услышав шаги, зверь вскочил, рванулся к проходу, но наткнулся на нас, осадил назад и стал грудью весь на виду -- могучий, непримиримый. Его большие, круглые глазка, в которых отражался отблеск закатного солнца, были полны звериного гнева. Из раскрасневшихся ноздрей вырывались клубы горячего пара. В этот решающий момент поединка он, как никогда, был собран, уверен в себе.

-- Смиришься, неправда!.. -- говорит Гурьяныч, не отрывая взгляда от марала.

Он подает нам знак идти вперед. Осторожно все выходим к выступу, окончательно захватываем пути отступления зверя. Тот, кажется, понимает, что попал в западню, на какую-то долю минуты замирает и вдруг в стремительном броске вперед налетает на кедр, за которым едва успевает скрыться Гурьяныч.

Рог от удара о ствол лопается, кровь брызжет на снег тугими струями, заливает морду.

Бык отступает, пятясь задом, и мы видим, как он снова наливается силой.

-- Этого не взять! -- думаю я вслух.

-- Надо поаккуратнее: зверь в опасности во много раз сильнее, -- говорит Гурьяныч, не отрывая взгляда от быка.

А Пашка ни жив ни мертв, прижавшись к березе, пугливо выглядывает из-за ствола.

Гурьяныч, не торопясь и все время с опасением следя за быком, достает волосяной аркан, набирает его большими кругами в руку. Выходит из-за кедра. Человек и зверь стоят в пяти метрах друг против друга. Я с замиранием сердца, с какой-то боязнью за Гурьяныча, слежу за этим немым поединком.

Бык, не трогаясь с места, чуточку приседает и, горбя спину, уже готов обрушиться всей своей силой на врага, но в воздухе слышится свист аркана, Старик ловким броском заарканивает его и конец захлестывает за ствол кедра.

Марал вздыбился, рванулся вправо, влево, до хрипоты затянул на шее петлю и замер, упершись всеми четырьмя ногами в землю. Он взглянул на нас обезумевшими глазами, в которых не осталось и капельки страха, и бросился в пропасть. Аркан лопнул -- и бык исчез за скалой.

Снизу донесся грохот камней и треск сломанных деревьев.

Пашка так и остался стоять, еще сильнее прижавшись к березке. На лице Гурьяныча и отчаяние, и виноватость, Я не могу прийти в себя от случившегося. Инстинкт жизни -- самый могучий инстинкт -- в последний момент толкнул зверя искать спасения в смертельном прыжке...

Мы подходим к краю обрыва, заглядываем вниз, но из-за карнизов не видно основания скал, куда упал бык.

День угасает на лохматых вершинах старых кедрачей, в морозном румянце заката. Дали прячутся в тумане. Неумолимая темень сползает с гор, окутывает дремучее царство хвойных лесов...

На душе тяжелое чувство вины.

Спускаемся под утес.

Зверь лежит шершистым комком, заваленный сучьями и снегом. В его помутневшем взгляде теперь нет ни гнева, ни беспокойства. Он умирает. Его дыхание становится все реже, глаза перестают закрываться, и мы видим, как угасает в них жизнь.

-- Не покорился!.. -- говорит с болью Гурьяныч и начинает снимать с шеи зверя обрывок аркана. Потом

поворачивается к внуку, долго молчит и пристально смотрит ему в глаза. -- Уважать надо такое! Не смотри, что зверь, а геройски погиб за волю.

Пашка утвердительно кивает головой.

Еще с минуту мы стоим молча, охваченные чувством гордости за зверя.

-- Пашка, айда на стоянку! Пусть Василий Николаевич запрягает Кудряшку и едет навстречу, а мы потихоньку потащим маралуху. Поторопись, внучек!

-- Я, дедушка, вмиг добегу! -- кричит Пашка, и в кедраче смолкает шорох его лыж.

Месяц огненным бубном виснет над темными кудрями сосен. Чуть посветлело в лесу.

Вот и закончился долгий и трудный день. Отбивает поздний час дятел. Настывает снежная корка. Только высоко в небе чуть заметный отблеск давно скрывшегося солнца.

В одиннадцать часов, уставшие, измученные, мы наконец добрались с живым грузом до палатки. Гурьяныч и Василий Николаевич еще долго возились возле маралухи: надо было сменить на ногах мокрые веревки, овчину и подостлать под бок побольше хвои.

В палатке жарко от накалившейся печки. В тепле еще больше обнаруживается усталость. Ужинать не захотели. Выпили по кружке чая -- и спать. Сон был единственной наградой за дневные дела.

В печке гаснет пламя. Над полотняной крышей ночь, И засыпая, я думаю о том, какая разная судьба у этих трех маралов... Потом вспоминаю Пашку: ему повезло. Сколько впечатлений, сколько свежих мыслей, загадок! Все, что парнишка видел сегодня в природе, что пережил, несомненно осядет добрым слоем в его еще детской душе, Природа не терпит фальши, она воспитывает смелых, честных, сильных духом людей. Ее благотворное влияние на человека безгранично, и очень жаль, что мы порой недооцениваем этого.

С этим я засыпаю, но слышу рядом шорох и шепот:

-- Дедушка, почему он прыгнул в пропасть?

-- Говорю, страх перед неволей у него сильнее смерти.

-- А-а... -- и парнишка отползает, еще долго ворочается, вздыхает, не спит.

Гурьяныч поднимает нас рано, торопит в путь. Слышно, как стонет маралуха. Выхожу из палатки. Над заиндевевшими кедрачами голубеет ласковое небо, политое нежным светом наступающего утра.

Занимается светлая зорька. За темным краем леса встают гранитные утесы, слитые воедино с кедрами.

После завтрака общими усилиями поворачиваем Лань на другой бок, и она успокаивается. Гурьяныч с Василием Николаевичем опять перевязывают ей ноги: старик боится, как бы они не затекли у нее. Затем вливают ей в горло несколько кружек теплой воды и начинают делать из хвои настил на санях.

Я свертываю палатку, постели, а Пашка занялся печкой. Он высыпает из нее на снег красные грудки жара.

-- Гляньте, трава! -- кричит парнишка, показывая на оттаявшую под печкой землю, покрытую густой щетиной яркой зелени.

-- Ишь, какое нетерпение! -- удивился я.

-- Значит, пора, -- говорит Гурьяныч, склоняясь над зеленой лункой в снегу. -- Мне вон сколько лет, а весну жду, как исцеления. Все на твоих глазах народится, встанет, запоет, и ты помолодеешь. Весна, что и говорить, -- не шуточное дело, начало жизни! От нее и год начинается.

Как-то странно смотреть на зеленое пятно, глубоко вдавленное в снег. На наших глазах гибкие ростки травы опушаются изморозью, никнут и, припадая к земле, умирают, обманутые случайным теплом.

Вот и солнце. Горы уж не в силах заслонить его. Лучи ярким светом бьют в лесные просветы, гонят прочь остатки ночи. Слышатся птичьи переклички. А там, куда лежит наш путь, серебрится рыжий туман.