Биография Л Н Толстого (Том 4) - Павел Бирюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этот же день, как рассказывает В. Г., Л. Н-ч при его помощи просматривал привезенную корреспонденцию и давал указания, как ответить на то или другое письмо.
Одно письмо было от друга его, крестьянина Михаила Петровича Новикова, недавно его посетившего, к которому Л. Н. писал, спрашивая, не может ли он временно поселиться в его избе, если придется покинуть Ясную Поляну. Новиков весьма сердечно отвечал, что будет очень рад оказать Л. Н-чу у себя гостеприимство.
В этот же день Л. Н-ч пожелал видеть Татьяну Львовну. Вот как она описывает это свидание в письме к своему мужу:
"Он позвал меня, так как ему проговорились, что я приехала. Ему принесли его подушечку, и когда он спросил, откуда она - святой Душан не смог солгать и сказал, что я ее привезла. Про мама и братьев ему не сказали. Он начал с того, что слабым, прерывающимся голосом с передыханиями сказал: "как ты нарядна и авантажна". Я сказала, что знаю его плохой вкус, и посмеялась. Потом он стал расспрашивать меня о мама. Этого я больше всего боялась, потому, что боялась сказать ему, что она здесь, а прямо солгать ему, я чувствовала, что у меня не хватит сил. К счастью, он так поставил вопросы, что не пришлось сказать ему прямой лжи. "С кем она осталась?" - "С Андреем и Мишей".- "И Мишей?" - "Да, они все очень солидарны в том, чтобы не пускать ее к тебе, пока ты этого не пожелаешь..." - "И Андрей?" - "Да, и Андрей. Они очень милы, младшие мальчики, очень замучились, бедняжки, стараются всячески ее успокоить".- "Ну, расскажи, что она делает? Занимается?" - Папенька, может быть, лучше тебе не говорить, ты волнуешься..." - Тогда он очень энергично меня перебил, но все-таки слезящимся, прерывающимся голосом сказал: "Говори, говори, что же для меня может быть важнее этого?" - И стал дальше расспрашивать: "Кто с ней? Хорош ли доктор?" Я сказала, что нет, и что мы его отправили, а очень хорошая фельдшерица, которая служила три с половиною года в клинике С. С. Корсакова. "Значит, к таким больным привыкла... И полюбила она ее?" "Да".- "Ну, дальше. Ест она?" - "Да, ест и теперь старается поддержать себя, потому что живет надеждой свидеться с тобой".- "Получила мое письмо?" - "Да".- "И как же отнеслась к нему?" - "Ее, главное, успокоила выписка из письма твоего к Черткову, в котором ты пишешь, что не отказываешься вернуться к ней под условием ее успокоения".- "Вы с Сережей получили мое письмо?" - "Да, папенька, но мне жалко, что ты не обратился к младшим братьям. Они так хорошо отнеслись ко всему".- "Да ведь я писал всем, писал "дети"..." - Потом он спросил меня, куда я отсюда поеду - опять к мама или к мужу. Я сказала, что сначала, может быть, к тебе (т. е. к мужу). Он сказал: "Жалко, что ты не можешь его вызвать. Ведь ему надо с Танечкой оставаться". Я спросила: "А тебе хотелось бы его видеть?" - "Не сюда вызвать - к ней, в Ясную..." - Я сказала, что ты ей телеграфировал, очень настойчиво приглашая ее в Кочеты к внучке, но что она на это только сказала "спасибо ему" и не поехала, потому что ждет, чтобы папа вызвал ее к себе. Он помолчал. Потом велел мне прочесть в "Круге чтения" 28-го октября. И сказал: "я это прочел после..."
Вот главные мысли в "Круге чтения" от 28 октября:
"Как ощущение боли есть необходимое условие сохранения нашего тела, так и страдания суть необходимые условия нашей жизни от рождения и до смерти.
Всякому созданию полезно не только все то, что посылается ему провидением, но и в то самое время, когда оно посылается". Марк Аврелий.
"Страдание - это побуждение к деятельности, и только в нем впервые чувствуем мы нашу жизнь". Кант.
"Не привыкай к благоденствию,- оно преходяще: кто владеет - учись терять, кто счастлив - учись страдать". Шиллер.
"Мучения, страдания испытывает только тот, кто, отделив себя от жизни мира, не видя тех своих грехов, которыми он вносил страдания в мир, считает себя не виноватым и потому возмущается против тех страданий, которые он несет за грехи мира".
Это указание дочери своей на мысли "Круга чтения" в день его ухода, смысл которых в смиренном перенесении страданий, очень знаменательно. Особенно замечание, что он их прочел после. А если бы он их прочел раньше? Совершилось ли бы то, что совершилось?
Продолжаем рассказ снова по воспоминаниям В. Г. Черткова:
"На следующий день, 4-го ноября, Л. Н-чу придавал особенно болезненное выражение вид его запекшихся и побелевших губ. В последующие дни, однако, этого уже не было. Но вообще с каждым днем щеки его худели, губы становились тоньше и бледнее, и все лицо его принимало все более и более измученный вид, свидетельствовавший о тех физических страданиях, которые ему приходилось переносить. В особенности это страдальческое выражение заметно было около губ и рта, который вследствие затрудненности дыхания оставался большею частью полуоткрытым и искривленным. Других признаков физических мук он почти не проявлял. Стоны и громкие вздохи, сопровождавшие по целым часам каждое его дыхание, каждую икоту, были так равномерны и однообразны, что не производили впечатления особенно острого страдания. Когда при этом раз или два его спросили, очень ли он страдает, он отвечал отрицательно. Только несколько раз в течение всей болезни у него появлялись приступы особенно тяжких страданий. В этих случаях он судорожно поднимался в сидячее положение, свешивая ноги с кровати, тоскливо метался из стороны в сторону, говорил, что ему очень трудно, тяжко, но скоро опять опускался на подушки и притихал с видом кроткого примирения с неизбежным испытанием. Он, очевидно, сознавал, что терпеливое, безропотное перенесение усиливающихся физических мук представляло в данную минуту его ближайшую задачу. И судя по тому, как он держал себя, к выполнению этой задачи он относился с той же добросовестной и выдержанной настойчивостью, с какою всю жизнь привык делать то, что считал должным".
Переходим снова к запискам Алекс. Львовны:
"Утро 4-го ноября также было очень тревожное. Отец что-то говорил, чего окружающие никак не могли понять, громко стонал, охал, прося понять его мысль, помочь ему...
И мне казалось, что мы не понимаем его мыслей не потому, что они бессмысленны - я ясно видела по его серьезному, одухотворенному лицу, что для него они имеют глубокий, важный смысл,- а что мы не можем понять их потому, что он уже был не в силах передать их на нашем, нам понятном языке.
Но минутами он говорил ясно и твердо. Так, Вл. Григорьевичу он сказал:
- Кажется, умираю, а может быть, и нет.
Потом сказал что-то невнятное, и дальше:
- А впрочем, надо еще постараться немножко.
Днем проветривали спальню и вынесли отца в другую комнату. Когда его снова внесли в спальню, он пристально посмотрел на стеклянную дверь, которая была против его кровати, и спросил у дежурившей около него Вари, куда ведет эта стеклянная дверь. Варя ответила, что в коридорчик. Он спросил:
- А что за коридором?
Она сказала, что сенцы и крыльцо. Я в это время входила в комнату.
- А что, эта дверь заперта? - спросил отец, обратившись ко мне.
Я сказала, что заперта.
- Странно, я ясно видел, что из-за этой двери на меня смотрели два женских лица.
Мы сказали, что этого не может быть, так как из коридора в сенцы дверь тоже заперта.
Но видно было, что он не успокоился и продолжал с тревогой смотреть на стеклянную дверь. Мы с Варей взяли плед и завесили ее.
- Ах, вот теперь хорошо,- с облегчением сказал отец, повернулся к стене и на время затих.
Появился еще новый зловещий признак. Отец не переставая перебирал пальцами. Он брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края и обратно, и так без конца. Это ужасно встревожило меня. Я вспомнила, что у моей сестры Маши за два дня до кончины появилось это движение пальцев.
Временами он лежал совершенно неподвижно, молчал, даже не стонал и смотрел перед собой. В этом взгляде его было что-то для меня новое, далекое, мне непонятное. "Конец" - мелькало у меня в голове.
Временами же он старался что-то досказать, выразить какую-то свою неотвязчивую мысль, которая как будто не давала ему покоя. Он начинал говорить, но чувствовал, что говорит не то, громко стонал и охал.
- Ты не думай,- сказала я ему.
- Ах, как не думать, надо, надо думать.
И он снова старался сказать что-то, метался и, по-видимому, очень страдал.
К вечеру снова начался бред, и отец снова просил, умолял нас понять его мысль, помочь...
- Саша, пойди посмотри, чем это кончится,- говорил он мне.
Я старалась отвлечь его.
- Может быть, ты хочешь пить?
- Ах, нет, нет... Как не понять, это так просто.
И снова, и снова он просил нас:
- Подойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу...
Чего бы я не дала, чтобы понять, помочь. Но сколько я ни напрягала свои ум, я не могла понять, чего он хотел, не могла помочь.
Он продолжал говорить что-то непонятное нам:
- Искать, все время искать...
В комнату вошла Варя.
Отец привстал на кровати, протянул руки и громким радостным голосом, глядя в упор на Варю, вскрикнул:
