Мемуары - Ш Талейран

Однажды вечером, за товарищеским ужином, Лиль, офицер из полка, находившегося под командой Куаньи, человек умный и привязанный к своим друзьям, несколько обидчивый, может быть, чрезмерно непринужденный, но в общем вполне порядочный малый, недостаточно убежденный в том, что "справедливость представляет собой безусловный предрассудок", позволил себе сделать некоторые возражения.

"Это моя ошибка, дорогой Лиль,- заявил скромно Вуайе,- если у вас еще есть какие-нибудь сомнения; это значит, что я не поднялся достаточно высоко. Я был неправ, мне следовало подойти к самому корню проблемы... Слушайте, ведь это только слово... Все знают, что существование является для нас представлением о постоянстве некоторых сочетаний чувств, которые (слушайте меня внимательно) в одинаковых или приблизительно одинаковых обстоятельствах оказываются неизменными... Понимаете ли вы, Лиль? Если они даже не вполне неизменны, то в изменениях, которым они подвергаются, они подчинены некоторым законам, управляющим вселенной, и так далее. Вы меня внимательно слушаете, не правда ли? Вы видите следствия всего этого; для такого человека, как вы, дорогой Лиль, нет надобности развивать это дальше, и так далее!!!"

Как может самолюбивый молодой человек признаться в своей неспособности понять этот таинственный язык? Приходилось делать вид, что убежден сказанным. Лиль был настолько рассудителен, чтобы не понимать, но у него не хватало мужества об этом заявить, лишь когда при помощи таких нелепостей осмелились напасть на развращенность, которая до того считалась для подобных людей во Франции священной, то Лиль рассказал об этом разговоре и некоторых других, которые он запомнил по причудливости применявшихся в них выражений.

Среди этого бесформенного метафизического мусора, в этой новой стоической философии можно было найти в законченном виде лишь несколько уродливых изречений и сентенциозных подстрекательств к развращению мысли.

Однако основной принцип доктрины Вуайе был прост. Он отрицал существование морали и говорил, что для разумных людей она только пустое слово, что в ней нет ничего реального, что утверждение моральных начал надо искать в своей совести; таким образом, мораль не существует для всех тех, кто по своему уму и характеру может никогда не испытывать укоров совести. Вследствие этого откровенность, искренность, доверчивость, естественная честность и все добрые чувства осуждались и объявлялись нелепыми.

Когда источники истинных радостей так иссушаются, то их приходится заменять чудовищными наклонностями. Для лиц, посвятивших себя всевозможным развлечениям, они уже к двадцати годам теряют свою привлекательность. Развращенные органы нуждаются в сильных эмоциях. Их может доставить один разврат. Поэтому он господствовал над всеми этими потерянными молодыми воображениями, а его господство всегда превращается в непреклонную власть. Приносимые ему жертвы не смягчают его; чем больше ему делают уступок, тем больше он требует; первыми ему приносят в жертву чистосердечие, верность и прямоту.

Последователи всякого учения просто в него верят, но Вуайе, пользуясь правами главы секты, не верил в проповедуемое им учение. Это доказывается множеством подробностей его жизни и смерти. Он постоянно изрекал слова полнейшего презрения к общественному мнению, но суждения публики составляли его мучение. "Хорошо воспитанное общество,- заявил он однажды,- подвергнется скоро заслуженному им презрению". Однако он был безутешен, когда обнаружилось, что дома некоторых членов этого общества, которое он так презирал, для него закрыты. Пренебрежение ко всякого рода чувствительности, требуемое взятой им на себя ролью, вынуждало его принимать меры, чтобы скрыть помощь, оказываемую им бедным семьям.

В своем поместье "Вязы", особенно в его отдаленных частях, он делал много добра. О дворе, о раздаваемых там милостях и низких людях, которые их испрашивают, он говорил не иначе, как с насмешкой, но окольными путями он ходатайствовал для себя об ордене Святого духа, который больше других милостей короля отражал его личную благосклонность. Когда он однажды находился в Марли, в месте празднеств и развлечений, Людовик XVI со свойственной его добрым нравам строгостью и с резкостью, которая объяснялась его скромностью и безукоризненной честностью, упрекнул его в присутствии всего двора в развращенности. В первое мгновение изумленный Вуайе не нашел, что ответить. Придя немного в себя, он отправился к Морепа, чтобы рассказать ему о происшедшем и попросить его добиться удовлетворения. Но этим посредничеством он не мог похвалиться, так как он услыхал только следующую фразу: "Мы никогда не научим короля вежливости". Обидное слово "вежливость", отказ в ордене и суровые выражения короля глубоко его оскорбили; все близко его знавшие лица, как, например, его жена, не сомневались, что его смерть, наступившая вскоре за этим, была вызвана огорчением.

Герцог Шартрский, знавший лишь ту сторону характера Вуайе, которую тот не скрывал, приобрел все пороки, свойственные подобному обществу. Он утратил все естественные чувства, которые могли бы ему помочь раскаяться. С этого момента, от этой второй стадии воспитания, полученного им в том возрасте, когда люди становятся учениками окружающих их условий, надо вести начало действительного развращения герцога Орлеанского. До этого он обнаруживал лишь дурные склонности, но теперь он усвоил в защиту своего поведения гибельные правила и приобрел такие привычки, с которыми он уже никогда не мог расстаться. Для объяснения всей его жизни следует обращаться к этому периоду. Зная яд, которым его пропитали, нельзя удивляться совершенным им роковым ошибкам. Познакомив с доктриной Вуайе, я одновременно изобразил всего герцога Орлеанского, я вскрыл тайну его жизни и силу, двигавшую его поступками. Как бы они ни были различны, в них обнаруживается одно и то же начало. Никогда еще человек не был таким полным рабом своих верований. Сколько опустошений произвела в современном поколении французов эта система, известная среди ее сторонников под именем "борьбы с заблуждениями"! До XVIII века она скрывалась в глубине сердец нескольких порочных людей и ждала этой эпохи, чтобы дерзко прозвучать как открыто высказываемый взгляд, как философская система. Это редкое проявление дерзости заслуживает быть отмеченным.

В истории французского народа слишком недостаточно отмечались великие искажения человеческого духа, как будто нет обязательной связи между заблуждениями и преступлениями. Разве мораль не выиграет, если взгляды герцога Орлеанского будут сопоставлены с разными его поступками? Он считал, что правильно только то, что ему удобно; ему было неизвестно, что в своем счастье человек зависит от счастья других людей; он не признавал потребности во взаимных услугах, составляющей мощное основание общего и частного доброжелательства. Все средства нравиться, которые природа отпускает лишь в великодушных целях, он подчинял исключительно личным комбинациям, направленным против доверчивой и неопытной простоты. Призванный к обладанию огромным состоянием, он не считал добро, которое он мог бы делать другим, ручательством того, что оно будет сделано и ему; при своем ограниченном эгоизме он не мог поверить, что в подобном обмене он получит больше, чем даст. Если в своей первой молодости человек рассчитывает чувства, то он рассчитывает их всегда неправильно или, точнее,- он рассчитывает их только потому, что не имеет их. В постоянной смене склонностей, вызываемых капризами и увлекающих душу от горячности к безразличию, а от безразличия к другому капризу, нет места дружбе. Поэтому герцог Орлеанский не любил никого. Несколько покладистых молодых людей, принимавших это безразличие за мягкость, привязались к нему. Он превратил их в участников своих развлечений, в товарищей по разврату, но никогда не испытывал к ним сердечной привязанности. Одним из первых, с кем он сблизился, был принц Ламбаль, но он был слишком слабого телосложения, чтобы долго выдержать тот образ жизни, который вел его шурин.

Когда молодые принцы умирают, то никто не верит, что их смерть наступила естественно. Смерть принца Ламбаля доставила герцогу Орлеанскому такое колоссальное богатство и он так плохо его использовал, что в нескольких памфлетах его обвиняли в более непосредственном содействии этой смерти, чем простое вовлечение погибшего в разврат. Но это ничем не доказано, и я должен заверить, что, по достоверным сведениям, ничто не дает основания высказывать такие подозрения. Достаточно уже утверждения, что принц Ламбаль был ближайшим другом герцога Орлеанского, что последний развратил его, что это вызвало его смерть и что герцог Орлеанский не высказал по этому поводу никаких сожалений.

Другая, более продолжительная дружеская связь также не оставила сколько-нибудь заметных следов в сердце герцога Орлеанского. Он проявил самое бессердечное равнодушие, когда в 1788 году потерял, после двадцатипятилетней дружбы, одного из своих главных завсегдатаев, маркиза Конфлана, человека, известного сначала своей красотой, благородством, изяществом стана, ловкостью, затем своими недостатками, проявлявшимися, когда он находился в дурном обществе, своими достоинствами, ощущавшимися, когда он был среди военных, верностью своих суждений, когда он говорил о серьезных предметах, и во все периоды своей жизни - искренностью своих чувств, вкусов и антипатий. Заболев той болезнью, от которой он начал чахнуть и впоследствии, после внезапной вспышки, погиб, Конфлан не хотел признать себя больным и продолжал посещать свет, как прежде. В день своей смерти он должен был обедать с герцогом Орлеанским и несколькими другими лицами у Бирона в Монруже. Его ждали, причем герцог Орлеанский был более нетерпелив, чем остальные, так как он собирался затем в театр. Когда в четыре часа все уже съехались, прибежал один из слуг Конфлана сообщить, что он только что умер. Все присутствовавшие в комнате выразили большую или меньшую степень сожаления в зависимости от своей близости с Конфланом. Герцог Орлеанский произнес лишь следующие слова: "Лозен, так как мы больше никого не ждем, то будем обедать, чтобы вовремя приехать в оперу".