Записки о Михаиле Булгакове - Лидия Яновская

В глазах современников Булгакова это здание никогда и ни при каких обстоятельствах не было «обычным». И все-таки слово, вписанное рукою редактора, осталось...

И далее, далее, далее...

Замечено, что сокращения писатель переносит легче всего. Чужие, замененные слова в своем произведении — много, много хуже. Но вставки — невыносимы.

«...Стараюсь представить себе, — записывала в своем дневнике Е. С. Булгакова, когда в 50-е годы, в первой надежде на публикацию "Жизни господина де Мольера", чуть не плача от огорчения, сокращала эту повесть, — что разрешил бы вычеркнуть Михаил Афанасьевич? Для собственного успокоения скажу, что он всегда говорил: вычеркнуть я согласен, но вписывать! — ни за что!»

И наступил момент, когда в мое бедное предисловие пошли вставки. Я вздохнула от облегчения и сказала: «Все. Больше не могу. И эти уже произошедшие купюры, и эти чужие эпитеты принимаю. Так и быть. Но более ни одной поправки. Будем снимать вступительную статью. В конце концов, двухтомники бывают и без предисловий».

В течение двух последующих дней мы с редактором продолжали работать с текстами Булгакова, стараясь не встречаться глазами. А через два дня откуда-то «сверху» пришло благосклонное решение: предисловие публикуется, правку можно прекратить. Обнаглев от успеха, я попробовала перейти в наступление и оттягать что-нибудь из испорченного ранее. Увы, мое наступление захлебнулось. Редакция может приостановить свои действия. Но отступить от уже сделанного — ни за что.

Разумеется, из комментария тоже летели строки, и те, которые мне казались важными и точными, заменялись другими, случайными. Но я не могла сказать: «Все! Будем снимать комментарий», ибо такие вещи говорят только всерьез, когда вы действительно готовы — голова на плаху! — идти на гибель своей работы. Отказываться от комментария нельзя было: тексты классика у нас впервые шли с изменениями — с очень существенными изменениями — и читатель имел право на то, чтобы с ним объяснились. Подробно останавливаться на перипетиях с комментарием не буду, но один пример приведу.

Есть такое понятие в текстологии: контаминация. Это когда два или несколько текстов соединяются в один. Строго говоря, делать это не рекомендуется: это очень ответственная (или — для дилетанта — безответственная), сложная, для текстолога даже профессионально опасная работа. Но в одном случае я пошла на контаминацию.

Как известно, автобиографические «Записки на манжетах» Булгакова состоят из двух частей. С частью второй, где действие разворачивается в Москве в конце 1921 года, существенных текстологических проблем нет: эти главы при жизни писателя публиковались только однажды — в московском журнале «Россия», в 1923 году, рукопись их, увы, не сохранилась, и печатать приходится по единственной публикации, внимательно вычитав и по возможности освободив текст от явных и грубых опечаток.

А вот часть первая (здесь события происходят во Владикавказе, в 1920—1921 годах) сохранилась в трех очень близких одна другой и вместе с тем не совпадающих одна с другой прижизненных публикациях: большой кусок — в «Литературном приложении» к берлинской газете «Накануне» (1922); аналогичный, но с существенными отличиями — в московском альманахе «Возрождение» (1923); и несколько глав, уже опубликованных в «Накануне» и «Возрождении», но с новыми разночтениями — в газете «Бакинский рабочий» (1 января 1924 года).

Все говорило о том, что перед нами куски одного и того же текста. Только в «Накануне» больше купюр и меньше опечаток; в «Возрождении» опечаток очень много, но купюр поменьше (и это другие купюры); в «Бакинском рабочем» текст надежнее всего: по-видимому, писатель выправил его перед отсылкой в редакцию, но это совсем малая часть повести, отрывок...

Короче, я сделала контаминацию, составив один — единый — текст. Не могу сказать, что мне удалось полностью восстановить искалеченные еще в 20-е годы страницы (многие куски не сохранились.) И все-таки, полагаю, в какой-то степени я приблизилась к авторскому оригиналу. Аргументируя свое право на эти действия, в комментарии указала, что и в «Накануне», и в «Возрождение» автор, по-видимому, представил один и тот же текст — «а уж редакторские опустошения в этом тексте были произведены разные».

Не допускалось в советском издании критиковать редактора. Даже о редакторе давно умершем и никому не известном нельзя было писать так: «произвел опустошения»...

Уверенная рука вычеркнула строку, заменила ее уклончивым и туманным: «...но редакторское вмешательство выражено по-разному». Видите: «вмешательство...» Видите: «выражено...» Словно речь идет о законном и даже почтенном деянии.

Если бы так обошлись с булгаковской строкой, я возненавидела бы редактора. Но речь шла всего лишь о порче моего сочинения, и оставалось ощущение беззащитности и печали...

Двухтомник вышел в свет в марте 1989 года. Самый первый экземпляр — самый верхний в стопке из пяти моих бесплатных «составительских», только что привезенных из типографии в контору издательства, — я помчалась дарить редактору. (Не полагалось редактору бесплатных экземпляров; по издательской морали редактор, если он хотел сохранить на память результат своего труда, мог этот результат купить за полную стоимость в книжной лавке.) Юлия Андреевна растроганно склонилась над новорожденной книгой, я увидела седину в ее красивых волосах и подумала, что год назад я не видела этой седины и что я виновата перед нею: это была непомерно тяжелая работа, проделанная в непостижимо короткий срок, и моя требовательность к редактору во всем, что касалось текстов, временами была жестокой, и Юлия Андреевна никогда не протестовала... Впервые восстановлены — не строки, не страницы — целые пласты булгаковской прозы, и что могли значить все мои эпитеты и глаголы по сравнению с тем, что нам удалось сделать!..

Да, двухтомник вышел в марте 1989 года. Тираж его печатался еще в течение нескольких месяцев и был огромен — 800 тысяч. Я не догадывалась — да кто же мог догадаться, — что в том же 1989 году, через считанные месяцы после выхода книги, начнется этот обвал массовой эмиграции из России и люди, особенно те, кто уезжал с Украины, будут увозить эти книги с собою — памятью о родине, дыханием родины... Что в Израиле — под напором этой не желающей забывать русскую литературу «алии» — введут преподавание русского языка в десятке школ... Что я увижу в руках учительницы русского языка вспухший от бесчисленных закладок том из этого самого, так любовно составленного мною двухтомника... И на скромных стеллажах библиотеки в очень маленьком городе Лоде тоже увижу двухтомник — сначала оба тома, потом только второй, потом только первый... И школьную хрестоматию для израильских школ, а в ней «Собачье сердце» на русском языке в моей текстологической подготовке...