Лихие гости - Михаил Щукин

Цезарь мгновенно понял ход мыслей Бориски и отозвался:

— Господа-разбойнички должны оттуда улизнуть и в новом месте укрыться. А если мне, то есть господину Окорокову, еще и донесут тихонько, где это новое место — поверю. Может быть, посомневаюсь, но поверю.

— Эх, Ваську Перегудова жалко, в самый раз бы теперь пригодился. Промахнулся парень! Живой теперь или нет?

— Лучше, чтобы мертвый был. Придавили — он и дал слабину, черкнул записочку. Не разглядел бы ты золотых зубов у лазутчика окороковского — неизвестно, чем бы все кончилось.

— Да как судить, Цезарь. Шкура-то своя, живая, ее как рубашку не скинешь, жить всякой твари хочется. Да и не знаем мы в точности, как там все, в участке у Окорокова, происходило.

— Дай время — узнаем. Сегодня в город собираюсь пойти.

— Поостерегся бы, Цезарь, в город шастать, неровен час — загребут.

— Теперь остерегаться поздно, себе дороже. Теперь у нас одна планида — либо пан, либо удавка на шею.

— А все-таки поостерегся бы…

— Остерегусь. Голова у тебя, Бориска, золотая, цены твоей голове не имеется. Пожалуй, так и сделаем, как ты предложил. Уйдем за Кедровый кряж. Одно только меня тревожит — староверы.

— Дорога до них ведома, доберемся, а там… там видно будет.

Цезарь кивнул, соглашаясь с ним, и долго молчал, глядя на свою длинную тень, неподвижно лежавшую на земле. Бориска, вздыхая и покряхтывая, словно тяжелый груз тащил, отошел за угол избы, пожурчал там и отправился досыпать, оставив Цезаря в одиночестве под звездным небом и под ярким светом луны.

До самого утра Цезарь не сомкнул глаз, простояв на улице.

А утром, ненадолго заглянув в избу, он вышел в ограду совершенно иным человеком. Даже те, кто его хорошо знал, взглянув, не узнали бы: большая, изодранная и дыроватая шапка налезала на самые глаза, на плечах — расползшийся по швам шабуришко, на ногах — немыслимые опорки с отвалившимися подошвами, а самое главное — грязная, в кудель свалявшаяся борода закрывала почти все лицо. Глянешь — и сразу ясно, что явился перед тобой постоялец дубовской ночлежки, в пень пропившийся и давно забывший даже собственное имя. Немощной, шаркающей походкой выбрался Цезарь за ограду и ушел в город.

Никто его не провожал, и вслед ему никто не смотрел.

Сторонясь шумного Александровского проспекта, окраинными улицами, не сбиваясь с шаркающего и немощного шага, Цезарь выбрался на берег реки Талой, все еще покоившейся подо льдом, и двинулся вдоль складов, где под тесовыми навесами лежали грузы, дожидавшиеся навигации, чтобы быть отправленными в верховья или низовья реки. Тюки, ящики, мешки громоздились высокими пирамидами под строгим доглядом сторожей, которые даже днем бухали в медные рынды, подвешенные возле их избушек, предупреждая лихой народишко, что люди, поставленные на эти посты, бодрствуют, снам не предаются и готовы в любой момент защитить хозяйское добро.

Миновав склады, Цезарь выбрался на узкую, но хорошо притоптанную дорожку, которая привела его прямиком в кабак — самый паршивый, окраинный, какой имелся в Белоярске. Ни ставен, ни вывески у этого кабака не было, и обозначал он самого себя только разлапистой елкой с облетевшей хвоей, которая маячила, прибитая ржавыми гвоздями, сбоку низкой двери. Кабак назывался — Ванька Елкин . Ванька и Ванька, Елкин и Елкин — никаких вопросов у знающих и страждущих не имелось, и вывеска им не требовалась.

Дверь открылась, будто визгнула собака, которой нечаянно наступили на лапу. Цезарь нагнул голову, чтобы не удариться о притолоку, и вошел в темное и тесное нутро кабака, навсегда пропахшее кислым, сивушным запахом. Примостился на скамейку, с краешку свободного стола, выложил на столешницу медяки и подпер ладонью голову, словно задремал, дожидаясь, когда у расторопного полового дойдет до него очередь. Молодой, рыжий парень долго ждать себя не заставил. Ничего не спрашивая, привычно смахнул медяки в карман грязного передника, крутнулся и выставил мерзавчик, а на закуску — горячей требухи и соленой капусты, все в одной чашке; сверху положил ломоть хлеба. Закусывай, господин хороший, радуйся, что у Ваньки Елкина для тебя всегда приют имеется.

Цезарь неторопливо выпил, пожевал капусты и незаметно огляделся: нет ли чего подозрительного? За дальним столом шумели уже веселыми голосами четверо оборванцев. Рядом с ними торопливо опохмелялись две трясущихся личности, судя по виду — из конторских. Больше никого в этот час в кабаке не было. Даже половой куда-то отлучился. Вот и славно. Цезарь незаметно достал из кармана шабура гвоздь с расплющенным и остро заточенным концом, грудью навалился на столешницу, уронил голову, будто задремал-задумался. Сам между тем быстро нащупал рукой толстую перекладину стола, едва ощутимую на ней углубленную полоску и всунул в нее острие гвоздя. Надавил, и деревянная дощечка, словно крышка пенала, легко сдвинулась. Из узкого углубления Цезарь вытащил бумажку, свернутую в трубочку, вернул дощечку на прежнее место и сунул бумажку вместе с гвоздем в карман. Вскинулся, протер глаза, как будто очнулся, и снова огляделся — в его сторону даже головы никто не повернул. Цезарь допил мерзавчик, доел капусту, требуху и выбрался из кабака, делая вид, что пошатывается на неверных ногах.

По той же самой тропинке, по которой пришел, добрался до складов, миновал их и, лишь оказавшись на безлюдном пространстве, достал из кармана бумажку, скрученную в трубочку. Развернул. Кривые буквы, падающие влево, складываясь в слова, извещали: «Исправник, похоже, получил выговор от начальства. Солдат у него отозвали. Сейчас ничего не предпринимает. Луканин ездил в Успенку. Парень, который был за кряжем, вернулся живым. Что этот парень рассказал, пока неизвестно. Гости уже в дороге, Луканин о их приезде извещен телеграммой. Спешно готовят к навигации пароход „Основа“. По всей вероятности, на нем и будут доставлять гостей к означенному месту, как только вскроется река. Больше никаких сведений не имеется».

— Не имеется, — недовольно пробормотал Цезарь, — а за что я деньги плачу… Эх, людишки, людишки, нет предела вашей мерзости!

Он мелко-мелко изорвал бумажку, бросил клочки на обочину тропинки и глубоко притоптал их в грязи дырявым опорком.

14

Взволнованный голос Нины Дмитриевны звенел заливистей валдайского колокольчика:

— И вот сегодня, в этот высокоторжественный день, мы зажигаем в холодном и суровом краю яркую свечу просвещения и будущего процветания нашей отдаленной, но любимой родины. Вековые сумерки, лежащие над великой Сибирью, будут разорваны нашим общим служением на благо сказочно богатого, но еще мало обжитого края. Открытие Белоярского отделения Русского географического общества совпало с прибытием к нам дорогих гостей — ученой экспедиции, составленной из подданных Соединенных Штатов и Британской империи. В самое ближайшее время их экспедиция отправляется в верховья реки Талой, чтобы составить описание флоры и фауны этой, еще не изученной местности. Мы окажем нашим дорогим гостям самый радушный прием, чтобы они навсегда сохранили в своих сердцах искренние и добрые чувства сибиряков…