Двадцатые годы - Лев Овалов

- Дети-то при чем?

- А при том! Детей, может, и жалко, но каждый, кто норовит напакостить и сбежать, будет надеяться, что все равно его семейка без помощи не останется.

Ознобишин не хочет спорить с Сосняковым, зерно у Борщевой и Филатовой уже не отберешь.

- Жалуйся, сколько влезет, а запомни только одно: проследи с ребятами, чтоб помогли вспахать землю солдаткам и вдовам, чтобы семена не ушли на сторону.

- Это мы и без тебя знаем, - процедил сквозь зубы Сосняков. - Ужинать опять к Васютину?

- К Васютину.

В голосе у Ознобишина вызов. Не хочется ему идти к Васютиным, но и к Соснякову не пойдешь.

- Пошли, Савелий Тихонович.

Их ждали у Васютиных. И щи дымятся в тарелках, и мясо на доске накрошено, и огурцы в вазочке для варенья, и...

- Не обижайся, Вячеслав Николаевич, дело сделано, после работы можно...

И бутылка зеленого стекла блеснула на столе.

- Как хочешь, Савелий Тихонович, я не возражаю, но сам не буду.

- Привыкать надо.

Жильцов и Васютин выпили.

Жильцов переспрашивает:

- Так когда поедем?

- Ночуйте, ночуйте у нас, - вмешалась хозяйка. - Женушки еще нет, торопиться не к кому.

- А я и не тороплюсь.

И вдруг его осенило: семена-то он роздал, но ведь это лишь половина поручения, надо быть уверенным в том, что зерно не пропито, не продано, не съедено, своими глазами видеть, что оно попало в землю.

- А знаешь, Савелий Тихонович, я, пожалуй, не поеду завтра, неожиданно говорит Ознобишин. - Уж больно щи хороши, погощу у вас с недельку.

- Да господи, да хоть две, - сказала Васютина. - Хотите, мы вас на печке уложим?

- А что так? - поинтересовался Жильцов.

- Хочу посмотреть, как сеять будут, на тебя, Савелий Тихонович, нажму, чтоб ты солдаток лошадьми обеспечил.

На другое же утро поступил донос. Не Ознобишину - Соснякову. Иван прислал за Ознобишиным посыльного.

- Срочно зовет в ячейку.

Сосняков с торжеством посмотрел на секретаря волкомола.

- Вот убедись, кому ты помог. Борщева хлеб печет. С утра нажарила оладьев, а сейчас хлеб печет.

Отрядили к Борщевым патруль во главе с Ознобишиным.

В избе у Борщевых пахло хлебом.

- Как же так? - спросил Ознобишин. - Я же предупреждал?

Борщева развела руками, показала на детей.

- Исть просят. Не видели хлебушка с рождества, не совладала, обменяла десять фунтов на муку, больше не съедим, истинный бог, остальное засеем.

Ну что ей сказать?

- Смотри, хозяйка, обездолишь детей. Уж как-нибудь перебейся, зато осенью с хлебом.

И вдруг Борщева осмелела:

- А осенью опять придет отряд...

"И с помощью Соснякова вытрясет все до зернышка", - не сказал, только подумал Ознобишин.

- Скоро новый закон будет, - сказал он. - Не все будут отбирать.

Ему не верили, но и не возражали.

После посещения Борщевых Ознобишин понял, что медлить нельзя, если за два-три дня не отсеются, съедят зерно или пропьют.

За неделю, которую Ознобишин провел в Корсунском, каждый день он приходил к Жильцову еще до света, советовался, у кого взять лошадей, сам провожал мужиков в поле, кому угрожал, а кого слезно упрашивал, и к своему отъезду уверился, что большая часть зерна хоть и с грехом пополам, но высеяна.

Даже с Сосняковым расстались они мирно.

- Ты бы отлично сам со всем справился, - великодушно сказал Ознобишин. - Но отвечать-то перед волкомом мне.

- Какое имеет значение, - не менее великодушно отозвался Сосняков. Важно, что засеяли, вот что важно, озимая рожь, конечно, лучше родится, но и яровая сойдет.

- Тебе, Иван, тоже пора в партию, ты старше меня, - сказал Ознобишин.

- Подумываю, Слава.

На сей раз ничем не попрекнули друг друга, дело было сделано и мир между ними восстановлен.

Вез Ознобишина в Успенское Вася Левочкин, его очередь на подводу.

- Смотри не гони лошадь, дорога плохая, - предупредил Васю отец и, ни к кому не обращаясь, пожаловался: - Только из пеленок, а уже начальство...

Ехали медленно, телега тонула в выбоинах, на колеса налипла грязь, пахло сыростью, овчиной, навозом, всю дорогу Ознобишин и Левочкин разговаривали о пустяках - что ребята по праздникам ходят в церковь, что блины хороши и без сметаны, что Сосняков в жизни никогда и никому не улыбнулся, что Катя Вишнякова собирается в Орел...

Доехали до оврага, он был полон грязи, внизу бурлила Озерна.

- Может, отпустишь? - искательно попросил Левочкин.

Ознобишин соскочил с грядки, потрепал мерина по лоснящемуся крупу, кивнул своему спутнику, зашагал вниз.

- Ладно, бывай...

Речка разлилась, мутная вода обманчиво кружила на перекатах, он глазами поискал прячущиеся под водой камни, ступил в воду, сразу вымок до щиколоток и пожалел - зачем отпустил Левочкина.

Заглянул по пути в исполком, за дверями молчание, все, должно быть, в разъезде, и заспешил домой.

В галерейке столкнулся с Верой Васильевной. Она всплеснула руками.

- Сейчас же разувайся!

Велела надеть шерстяные носки, дала шлепанцы.

- Сейчас нагрею чаю...

У нее нашлось даже малиновое варенье.

- Почему так долго пропадал?

- Сеял.

- Но ведь не ты же сеял? Петя, тот действительно...

Петя вместе с Филипповичем третий день жил в Дуровке, сеял на хуторе овес.

Слава напился чаю, прикорнул на маминой постели...

Ночью проснулся, и ему показалось, что он все еще в Корсунском, потом сообразил, что он дома, что Корсунское позади, и все равно, куда от него уйдешь?! Третий год оно с ним. С той злосчастной поездки, когда застрелили Алешу Корсунского. Почему он его вспомнил? Потом ездил открывать в Корсунском школу. Дом в сугробах, белый зал, полыхающий камин, бренчанье расстроенного рояля...

Он сделал в Корсунском все, что ему было поручено. Роздал семена, проследил за севом. Но это еще не все: семена, люди, тягло.

Смутно он ощущал, что за эти дни он приобрел что-то и для самого себя.

В комнате натоплено, как зимой, а снег на улице уже сошел, даже под кустами растаяли ледяные корочки. Слава приоткрывает форточку. Сильно пахнет землей, только-только проклюнувшейся травой, набухающими почками.

Наутро Слава идет в исполком. Как всегда, с утра там полно людей. Быстров отчитывает Данилочкина за то, что в Журавце затянулся сев, диктует Дмитрию Фомичу распоряжение сельсоветам взять на учет все косилки и одновременно читает какое-то предписание из уездного исполкома.

Слава останавливается перед Быстровым.

- Ну как? - только и спрашивает тот у Славы.

- Отсеялся, Степан Кузьмич...

Ему хочется рассказать обо всем поподробнее, но Быстров говорит:

- Вот и ладно, а теперь иди, занимайся своими делами.

13

Время шло, сирень отцвела раньше времени, и уже в мае солнце припекало землю так беспощадно, что в парке, даже в тени, потрескались все дорожки.

Лето выдалось жестокое, поля не сулили ничего доброго, редкие, тощие, серые от пыли колосья торчали прямые, как свечечки, не от чего им было клониться, зерна посохли, не успев налиться, рожь перемежалась с лебедой.

То не рожь, а лебеда,

Батя, не омманывай

Пришла, девоньки, беда,

Нетути приданова,

пели девки по вечерам на выгоне.

Свадьбы расстраивались, надежды рушились, Быстров метался по волости.

- Сена, сена накашивайте сколько можно!

Голос его срывался, он багровел и заходился в кашле.

- Жарко? - спрашивал то одного, то другого коммуниста. - А вы о зиме, о зиме думайте, думайте, как скот до будущей весны сохранить!

И волком, и уком то и дело напоминали о предстоящей зиме, до холодов еще ой как далеко, но - готовь сани летом... Слава приезжал то в одну деревню, то в другую, и, выполняя директивы волкома, собирал молодежь - в школу, в избу-читальню, а то так и просто где-нибудь в проулке, - настойчиво втолковывал:

- Заготавливайте корма, ребята, траву: солому, турнепс, надерите веников...

Обязательно кто-нибудь усмехался:

- А веники на что, коров парить?

- Сена не будет, и веники сожрут, - терпеливо объяснял Слава. - С Деникиным покончили, теперь нужно справиться с голодом.

Как марево, наплывали жуткие слухи: в Поволжье голод, порезали всех лошадей, люди мрут...

Тем временем, худо ли, хорошо ли, у всех складывалась и своя семейная жизнь.

Можно ли было считать астаховскую семью семьей Славы и Пети Ознобишиных? Да, можно, покуда был жив Федор Федорович, а теперь ничто не связывало Ознобишиных с Астаховыми. Ни Федора Федоровича, ни Пелагеи Егоровны, которая все-таки доводилась Вере Васильевне свекровью, не было уже на свете, остался один Павел Федорович, но и он уже не тот Астахов, каким был два года назад. Марья Софроновна все больше прибирала его к рукам, теперь уже не существовало астаховской семьи: две и даже три разных семьи жили под одной крышей.

Федосей и Надежда тоже отдельная семья, ели уже не за общим столом, им не доставалось ни мяса, ни масла, хорошо, хватало картошки, наварят чугунок и мнут по утрам с солью.