Преемник - Марина Дяченко

Её ресницы часто заморгали — как у человека, который режет лук. Он взял её за локоть:

— Пойдём. Позови мне Эгерта.

Танталь шла рядом, странно скособочившись, боясь шевельнуть рукой, будто оцепенев от его прикосновения. Он чувствовал, как частит её пульс; в его жизни была бездна прикосновений, правда, все в далёком прошлом. Странное создание человеческое сердце. Страх ли, страсть ли — один и тот же бешеный ритм…

Они вошли в гостиную; он выпустил её руку и уселся на подлокотник кресла. Девчонка осталась стоять.

— Позови же, — он закинул ногу на ногу. — Позови мне Эгерта. Давай.

— Он сейчас придёт, — сказали у него за спиной. Он обернулся.

Тория стояла, придерживаясь рукой за портьеру; лицо её оставалось вполне спокойным, но обман разрушали глаза — красные, как у горничной, и напряжённые, как у Танталь.

— С парнем всё в порядке, — сообщил Руал сухо. — Со всеми остальными дело хуже… Тория, я не уверен, что тебе следует слушать наш с Соллем разговор.

Она резко выдохнула воздух — не то всхлипнула, не то хохотнула:

— Речь пойдёт о моём сыне?

Сделалось тихо. Губы Танталь беззвучно произнесли имя.

Руал нахмурился:

— Не стоило давать ему такое имя. Это неудачная мысль… Вы думали о декана Луаяне, а получился Руал-перевёртыш.

— Какой Руал? — жалобно спросила Танталь. Тория, вздрогнув, бросила на неё быстрый предостерегающий взгляд.

Он криво усмехнулся:

— Руал — это я. Руал Ильмарранен по кличке Привратник.

Ветер. Сквозняк, пахнущий пылью и старыми книгами. Тень в конце коридора; звук закрываемой двери, торопливые шаги, сейчас случится встреча — но нет, снова только тень.

Узор сплетённых веток. Полураскрытое окно, запах сырой земли и жухлой травы…

Мой отец в земле. Стальные клещи останутся в его могиле даже тогда, когда тело обратится в прах.

(Да.)

Кресло посреди пустого зала. Пустое кресло, и зачем-то колодезная цепь на подлокотнике. Цепь соскальзывает с тусклым бряцанием, сворачивается на полу в клубок, будто живая…

Какой странный дом. Оплывшая свечка внутри стеклянного шара… И молчит под слоем пыли запертый клавесин. И половицы, скрипящие на разные голоса, но каждый скрип неприятно похож на слово, повторяющееся слово…

Звук захлопывающейся двери.

(Извне.)

Ступеньки под его ногами стонали, повторяя одно и то же непонятное словосочетание, не то жалобу, не то угрозу. Прорицатель…

— Я никогда не прорицал, — сказал Луар вслед ускользающей фигуре.

(Но ты видел Великого Лаш.)

— Но ты видел великого Лаш, — укоризненно повторил голос из-под капюшона.

В ровном и мягком голосе неуловимого собеседника Луару померещилась ирония. Немудрено, что Фагирра владел умами — такие точные и такие тонкие интонации…

— Безумного Лаш, — произнёс Луар медленно.

Фагирра кивнул:

— Он мог сделать это уже тогда.

(Уже тогда.)

Удаляющиеся шаги. Бесшумно поворачивается дверная ручка; на старых ступеньках толстым слоем лежит песок. Ракушки и сухие водоросли, будто по лестнице давно и долго бежал ручей… А потом высох.

— Где буду я, когда ты войдёшь?

(Всюду.)

— Где будешь ты?

(В тебе.)

— Как в оболочке?

(Как в ладони.)

Луар опустился на ступеньку. По столбику перил спускалась многоножка.

(Ты преемник. Сила Луаяна и воля Фагирры, твоего отца.)

— Мой отец…

По песку шелестнул подол длинного плаща. Луар поднял голову; плащ полностью скрывал фигуру, а капюшон закрывал лицо, и только рукав, откинувшись, обнажал узкую белую руку с татуировкой на запястье. Цеховой знак учителя фехтования.

— Зачем? — спросил Луар шёпотом. — Мор… Эта колоссальная могила… Зачем?

Плащ взметнулся, будто потревоженный ветром — но ветра не было. Многоножка сорвалась с перил и превратилась в засохший пустой колосок.

— Ты поймёшь, — глухо сказали из-под капюшона. — Ты поймёшь. Я не умел.

(Ты наследуешь.)

— Безумию? — удивился Луар.

Стоящий перед ним человек сбросил капюшон. Луар оцепенел, встретившись взглядом с печальными серыми глазами. Опущенные уголки губ, налипшие на лоб светлые пряди. Отец.

— Отец… — сказал Луар шёпотом.

Фагирра слабо улыбнулся. Повернулся и пошёл прочь, подметая краем плаща обрывки паутины. Снова звук закрывающейся двери — но уже нет сил бежать следом.

(Впусти.)

— А…

(Ты рождён быть Привратником.)

— А ты…

(Не я. Ты.)

— Перемена, да? Мир наизнанку? Другой мир, да?

(Ты сам решишь.)

— А что будет с…

Смешок.

Он поймал рукой Амулет; стиснутый в мокрой ладони, ржавый медальон запульсировал — не то предостерегая, не то, наоборот, подстрекая. Он выронил его и закрыл лицо руками; красная темнота перемежалась белыми сполохами: «С неба содрали кожу… и вода загустеет, как чёрная кровь… петля тумана на мёртвой шее… гляди, леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце…»

— Так будет?

(Идут перемены.)

— Перемены — так?

(Перемены. Впусти.)

— Но…

…Страшно и сладко. Как тогда, когда мышка… Он боялся, что она выскользнет. Он долго привязывал её к ножке стула, и замирало сердце: он вершит. Некто целиком находится в его власти… Целиком. И, может быть, насладившись властью, уже и не стоило браться за щипцы — но он жаждал испытать ещё и это. Страшно и сладко…

И глаза матери. И тот её голос…

Это — было.

(Ты поймёшь и оценишь. Ты для этого рождён. Предначертание.)

…Тяжёлый канделябр, разбивающий лицо. Всем приносишь несчастье…

— Я для этого рождён… ублюдком?

Смешок.

(В жерле вулкана горячо.)

Луар содрогнулся. Закрыл глаза:

— Горячо…

…Его кожа сделалась застывшей коркой магмы, невыносимый жар, взрыв — и красная лавина, сладострастно прильнувшая к покорному, слабо вздрагивающему телу горы…

Совсем не похоже на те ночи с Танталь. Там он боялся обидеть или поранить… А лава не может не жечь. Лаве вкусно обращать в пепел.

Стекающий по ступенькам песок.

(Там, на склоне… муравейник. Помнишь?)

— Нет, — честно признался Луар.

(Три сотни жизней… Помнишь?)

— Нет.

Раскалённый язык, вылизывающий земную плоть. Невыносимо прекрасно, как утоление жажды, нет — как наивысший момент любви…

Отдалённые шаги. Шелест плаща. Пристальный взгляд.

Ржавая пластинка Амулета качнулась на цепочке; он накрыл её ладонью, как ту давнюю бабочку:

— Я понимаю, о чём ты. Понимаю.

Он говорил медленно и будто через силу; каждой следующей фразы приходилось ждать минуту, и Солль успевал сделать новый круг по комнате, а Тория — глубоко, прерывисто вздохнуть. Я стояла за спиной её кресла и видела полоску бумажно-белой шеи над строгим тёмным воротником.