Трагедия Цусимы - Владимир Семёнов

25 декабря, с 8? утра и до полдня, простояли на месте, застопорив машины, — миноносцы принимали уголь. За это время, находясь от Диего-Суарец в расстоянии около 30 миль, упорно, но тщетно вызывали по беспроволочному телеграфу «Кубань».

После обедни и положенного по уставу парада адмирал собрал команду на шканцы и, с чаркой в руке, произнес короткую, но глубоко прочувствованную речь. Она записана в моей памятной книжке почти дословно:

— Дай вам Бог, верой и правдой послужив Родине, в добром здоровье вернуться домой и порадоваться на оставленные там семьи. Нам здесь и в великий праздник приходится служить и работать. Да иной раз и как еще работать!.. Что делать — на то война. Не мне вас благодарить за службу. И вы, и я — одинаково служим Родине. Мое право, мой долг — только донести Государю, как вы служите, какие вы молодцы, а благодарить вас будет Он сам, от лица России… Трудное наше дело — далек путь, силен враг… Но помните, что «ВСЯ РОССИЯ С ВЕРОЙ И КРЕПКОЙ НАДЕЖДОЙ ВЗИРАЕТ НА ВАС!..» Помоги нам Бог послужить ей с честью, оправдать ее веру, не обмануть надежды… А на вас — я надеюсь!., за Нее! за Россию!.. — И, резким движением опрокинув в рот чарку, он высоко поднял ее над обнаженной головой.

Адмирал начал свою речь обычным, уверенным тоном, но чем дальше говорил, тем заметнее волновался, тем резче звенела в его голосе какая-то непонятная нота — не то слепой веры, не то мрачной решимости отчаяния… Команда, первоначально чинно собравшаяся на шканцах, всецело поддалась его обаянию. В глубоком молчании, стараясь не шуметь, люди, чтобы лучше слышать и видеть, громоздились на плечи друг друга, как кошки, вползали по снастям на мостики, ростры, шлюпки, борта, крыши башен… Последние слова, произнесенные явно дрогнувшим голосом, были покрыты мощным «ура!», заглушившим гром орудийного салюта… Передние ряды едва сдерживали задних… Казалось, вот-вот вся эта лавина тесно сгрудившихся человеческих тел хлынет на адмирала… В воздухе мелькали фуражки, руки, поднятые, как для клятвы… многие крестились; у многих на глазах были… слезы, которых не стыдились… И среди стихийного рева (в нарушение устава) резко выделялись отдельные крики: «Послужим! — Не выдадим! — Веди! — Веди!..»

Долго не могла успокоиться команда. Даже к чарке шли неохотно. Про обед словно забыли…

«Эх! — невольно подумал я. — Кабы сейчас да в бой!..»

Увы! еще целый океан отделял нас от неприятеля…

В 5 ч. вечера — у «Орла» повреждение в машине. Пришлось убавить ход до 6 узлов. Так как это обстоятельство сильно нас задерживало, послали «Светлану» вперед предупредить адмирала Фелькерзама о нашем скором прибытии.

Перед закатом солнца видели на SO ряд дымков. С «Бородина» доносили, что отчетливо различают 4 корабля, идущие в строе кильватера. Послать на разведку было некого. Ни одного крейсера. Могли быть и японцы. Неподалеку от Мадагаскара расположены Сейшельские острова, а еще ближе о-в Бурбон — английские колонии с телеграфом, всецело находящимся в руках англичан. Никакие агенты не могли бы доставить нам оттуда сведений, нежелательных союзнице Японии.

Ночь безлунная, но ясная. Все — по-боевому. Офицеры и команда, кроме всегда бодрствующих вахтенных, спят, не раздеваясь, на своих местах, у орудий.

Последующее плавание до Носи-бэ прошло без инцидентов, но зато в весьма тревожном настроении по отношению к безопасности самого плавания в смысле навигационном. Зловещие надписи «uncertain» (Недостоверно), отвечавшие линии промеров; буквы «P. D.» («Position Doubtfull» — Положение сомнительно) при банках и рифах так и пестрили карту.

— Ничего! Не по своей воле забрались в эту дыру! Авось, в воздаяние, пронесет Никола Угодник! — шутил адмирал, не сходивший с мостика, и тотчас же добавлял по адресу командира: — Надежные ли сигнальщики у вас на марсах? Хорошо ли смотрят вперед? (Благодаря удивительной чистоте и прозрачности воды в океане очень часто банку можно заметить по изменению окраски поверхности моря. Конечно, только днем)

27 декабря, около 11 ч. утра, пришли в Носи-бэ, где застали отряды контр-адмиралов Фелькерзама и Энквиста, а также транспорты, находившиеся под общей командой капитана 1-го ранга Радлова.

Того же числа прибыл вспомогательный крейсер «Урал», а 31 декабря «Терек».

Настроение, господствовавшее на отряде адмирала Фелькерзама, резко разнилось от того, что поддерживалось у нас личным присутствием, личным примером неутомимой деятельности и несокрушимой энергии адмирала Рожественского. Здесь этого не было. Здесь господствовало убеждение, что после гибели первой эскадры и падения Порт-Артура поход вперед невозможен. Чистя котлы, перебирая машины, корабли готовились… к возвращению. Об этом говорили громко и открыто, как о деле решенном, и, конечно, такое решение не могло не отразиться на образе жизни личного состава, на его отношении к службе. — Чего там надрываться, когда все равно идем домой! — Деморализация, являющаяся естественным следствием всякого отступления без боя… Если не стоит, незачем работать, то хоть развлечься, хоть убить время, чем-нибудь затуманить голову, отогнать прочь, заглушить эту обидную мысль — «повернули оглобли», — которая, нет-нет да и шевельнется на сердце…

Контр-адмирал Фелькерзам, у которого уже тогда начала энергично прогрессировать болезнь, сведшая его в могилу, либо не обратил внимания на это опасное настроение, либо сам поддался ему, ослабленный нездоровьем… Работы велись кое-как; команда ежедневно (и едва ли не в половинном числе) увольнялась на берег; офицеры проводили на берегу все время, свободное от вахты; про личный состав транспортов как зафрахтованных, так и Добровольного флота говорить вовсе не приходилось — эти загуляли, как вольные люди, для которых военный закон не писан. Скромное местечко Носи-бэ закипело жизнью. Нехорошей, нездоровой жизнью, какую можно наблюдать только в Порт-Саиде, этом проходном дворе всего Старого Света. Отовсюду нахлынули туземные красавицы, француженки (настоящие ифальсифицированные) именовавшие себя певицами и даже etoil'ями; открылись многочисленные, наскоро импровизированные кафе-шантаны; пышно расцвели несчетные, явные и тайные, игорные притоны…

Местный administrateur совершенно растерялся и, видимо, не знал, что ему делать; с одной стороны — безобразие, а с другой — nation amie et alliee и несомненное обогащение бедной колонии…

С приходом адмирала Рожественского курс круто изменился. Игорные притоны были закрыты; личному составу транспортов было, на основании законов военного времени, предъявлено требование беспрекословно подчиниться Морскому уставу; судовые команды увольнялись на берег только по праздникам, да и то с выбором; офицерам разрешалось считать себя свободными только в том случае, если в заведуемой ими части не производилось никаких работ, и т. д… А работа закипела!.. И не столько под угрозой суровых взысканий, как под влиянием отрезвляющей мысли, что Рожественский не пожалеет и все равно поведет в бой. Оказался неготовым? Есть дефекты? Отчего же не подготовился? Значит — сам виноват! Дерись, как можешь!..