Капитальный ремонт - Леонид Соболев

Один только раз за все время трудных этих дум он улыбнулся — когда вспомнил шкатулку и вагон. Словно о каком-то постороннем человеке он подумал о заносчивом гардемарине, щегольнувшем перед павлонами и ломавшемся перед студентом, о наивном мальчишке, принявшем войну за театральное представление, — и ему стало безмерно стыдно за самого себя, каким он был в это короткое утро. Очевидно, он повзрослел враз, как враз, внезапно, лопается почка, выбрасывая из себя лист. И как ни тяжко было ему в этих мыслях, слезы уже не проступали на глазах. Юность кончилась.

На кормовом мостике миноносца «Стройный» стоял молодой человек, начинавший понимать, что такое жизнь. Ревя винтами и гудя клубами дыма, миноносец уносил его из легкого царства беззаботной юношеской мечты в трудную, суровую действительность. И совсем так, как постепенно сужался Финский залив, переходя сперва в Невскую губу, а потом в реку Неву, так и будущее этого молодого человека сужалось и входило в реальные берега.

Скоро на серебряно-голубоватой глади не оставалось уже никакого признака недавно клокотавшей здесь струи, рождённой промчавшимся миноносцем, и, распластавшись под высоким, без облаков, небом, вновь замерла в штилевом покое равнодушная к людям и к их бедам, к их государственным и личным судьбам древняя неглубокая вода Финского залива, много повидавшая на своем веку.

Незнамо-неведомо когда, лет, может, с тысячу тому назад, отплыла с Ильмень-озера вниз по Волхову крепкая дощатая лодья с нехитрым товаром для соседей-корел. Белый парус, изукрашенный цветным рукодельем — долгим разлучным рукодельем жен и невест, — наполнился ветром, и побежала та лодья знакомым, проторенным удальцами-ушкуйниками путем. Никто не знает, как взошло то кормчему в голову, только, выведя лодью в озеро Нево, поплыл он вдоль берега не на восход, как все, а на закат и зашел в открывшуюся через немалое время не то реку, не то протоку какую — широкую, быструю, светловодную. И вывела та протока-река лодью на незнакомый обширный разлив. Вода в нем была вроде как бы и свойская: на вкус — пресная, на промер — не так уж глыбкая, по волне — не страшней той, что гуляла на озере Нево, а коли по рыбе считать — так и не хуже родной, ильменской. Проплыли по ней подале и повстречали новых людей именем «емь», похожих на корел: таких же белоголовых, низкорослых и, видать, работящих. Сменялись ильменцы без убытку и повернули в широкую реку-протоку в обратный путь к Ильмень-озеру.

И хоть невдомек им было, что сыскали они тут дорогу в самый океан, но сложилась потом на берегах Волхова былина о Садко-мореходе. Впервые замечтали новгородцы о море, о водных просторах, уводящих в дальние страны, пусть хоть к морскому царю или к самому черту в зубы. И по верному следу, проложенному той ильменской лодьей, пошли другие, год от года все дальше и дальше, и один из кормчих, опять неведомо кто по имени, завел озерную свою посудину в зеленую воду, уже заметно отдающую солью, и достиг шведского острова Готланд.

Чудо свершилось: лесной, пахотный, земляной народ, который и во сне не видывал моря, пересек безмерное водное пространство.

И пошли с той поры ильменские лодьи одна за другой и к ганзейским купцам, и в датскую богатую страну, и на остров Готланд, и в самую Швецию, а навстречу им поплыли по Неве, Ладоге, Волхову в далекий город, именовавший уже себя Господином Великим Новгородом, суда шведских, датских, немецких гостей. Длинный и узкий Финский залив, самой природой врезанный глубоко в толщу материка и соединенный вдобавок широкой Невой с Ладожским озером, стал тем естественным выходом из лесного и болотного бездорожья, который был так необходим складывающемуся русскому государству и по которому пошли на продажу иноземцам воск и пенька, лен и пушнина, сало и мед.

Но где деньги — там и кровь. В 1134 году новгородских торговых гостей, приплывших в Копенгаген, поубивали, в 1157 — в Шлезвиге захватили датчане русские суда с товаром, а в 1164 — пятьдесят пять шведских военных судов припожаловали к устью Волхова и осадили город Ладогу, чтобы накрепко закрыть новгородцам ход на Балтику. Но на пятый день пришлось шведам уходить, оставив на дне озера и реки Вороной ни много, ни мало сорок три боевые посудины. В ответ и новгородцы, вместе с корелами, хоть и не сразу — через двадцать лет — пустились в первый свой морской военный поход через всю Балтику и сожгли шведскую столицу Сигтуну.

Так — то притухая, то вскидываясь полымем — занималась, словно костер, вековая борьба за берега Финского залива. Через двести лет в крепости Орешек, только что поставленной московским великим князем Юрием у входа в Ладожское озеро, был наконец заключен первый русско-шведский мирный договор. Швеция обязалась не чинить препон торговле русских на Балтийском море. Но не прошло и четверти века, как все началось сначала: войска короля Магнуса захватили Орешек и переиначили его в Нотебург…

И еще почти пять столетий по обоим берегам Финского залива, как волны, набегали и откатывались разноязычные войска Швеции, Дании, Ливонского ордена, Литвы, Речи Посполитой — с одной стороны, и всё крепнущие военные силы Новгорода и Москвы, Пскова и Владимира, царства Русского, империи Российской — с другой. На Копорье, Ивангород, Колывань, Юрьев, Раковер, старинные русские поселения на южном берегу, каким ливонские рыцари дали свои имена, шли войска Ивана Четвертого. Вдоль северного берега на Нотебург, Выборг, Гельсингфорс, Гангут, Або шли галеры, шнявы, бригантины, фрегаты, линейные корабли первого российского флотолюбца Петра Алексеевича, смелого и безудержного до окаянства. Война за войной бушевала на равнинах и болотах страны эстов и лифляндцев от Чудского озера до Рижского залива, на скалах, озерах и шхерах страны корел, емь и сумь от Ладоги до Ботники, заливая воду и камни ополченской, стрелецкой, солдатской, матросской, воеводской, офицерской, адмиральской кровью россиян, пробивающихся к морю, — двенадцать жестоких войн продолжительностью от трех до двадцати пяти лет каждая.

И теперь начиналась тринадцатая.

Одержимо, самозабвенно, опасно, рискуя поломкой машин, мчался на вест миноносец, гонимый нетерпеливым адмиралом. Неразговорчивый, хмурый — стоял он на левом крыле трепещущего от недозволенных оборотов мостика, ухватившись за поручни и как бы подталкивая корабль вперед. Посматривая на это, командир «Охотника» — щеголеватый, но строгий по виду старший лейтенант, накануне производства в капитаны второго ранга (после чего его ждало назначение командиром на один из строящихся новых эсминцев типа «Новик») — вынимал пробку переговорной трубы в машинное отделение и, плотно прижав губы к медному раструбу, пованивающему нашатырем от усердной чистки его всемогущим флотским чистолем, негромко спрашивал: «Как обороты?» Потом, прикладывая к раструбу ухо, пожевывал губами и недовольно говорил: «Прибавьте до возможного!» И потные голые люди в кочегарке швыряли в огненные зевы тяжелые лопаты угля, и инженер-механик кривил лицо, словно от зубной боли, но стрелки тахометров чуть сдвигались вправо.

«Охотник» и так уже мчался на пределе дозволенного. Еще два-три таких ошалелых похода с адмиралом — и придется перебирать механизмы. И почему это из всех миноносцев адмиралу полюбились эти два — «Пограничник» и «Охотник»? Ни помещения приличного, ни удобств, ни хода, а вот поди ж ты: что бы ни случилось, именно на них он переносит флаг и гонит, гонит, подпихивая руками поручни… Правда, кое-что это дает: им обоим — ему и командиру «Пограничника» — карьера обеспечена. Пусть приятели посмеиваются «адмиральские извозчики»! Небось вас-то в извоз не берут…

— Как обороты? — снова спросил он и нарочно громко скомандовал: — Форсируйте ход! Что?.. Не знаю, механик не я, а вы. Мне нужен ход, а не ваши объяснения.

И он с удовлетворением увидел, что адмирал отпустил поручни и положил руки в карманы короткого полупальто. Значит, фитиля пока что ожидать нечего…

Адмирал и в самом деле торопился в Порккала-Удд, чтобы успеть засветло вернуться в Гельсингфорс на броненосный крейсер «Рюрик», где была установлена прямая телеграфная связь с Петербургом. Еще три дня тому назад на Порккала-Уддском рейде по его приказанию сосредоточился весь отряд судов, долженствующий поставить центральное минное заграждение, и ему было важно самому убедиться в действительной готовности отряда произвести постановку мин, от которой зависела судьба войны.

Судьба войны?..

Если б кто-нибудь спросил его, опытного флотоводца, ученика адмирала Макарова и страстного защитника его идей, боевого командира порт-артурского броненосца «Севастополь», награжденного золотым оружием и Георгиевским крестом, адмирала, уже седьмой год командующего морскими силами Балтийского моря и сумевшего за эти годы неизмеримо поднять и артиллерийскую, и минную, и торпедную мощь этого флота, начальника, колючего во взаимоотношениях с Генмором и с министром и прямого со своим офицерством, — если бы кто-нибудь задал ему этот вопрос, то, по совести, он мог бы ответить, что судьба войны зависела от другого. Она зависела от стремительной наступательности действий, от дерзости замысла, от петровской почти безрассудной смелости качеств, бывших когда-то традицией российских флотоводцев: и самого Петра в Гангутском сражении, и адмирала Спиридова в Чесменском, и контр-адмирала Ушакова в бою у Керченского пролива, и вице-адмирала Макарова, кто впервые в истории флотов пустил в атаку небывалые минные катера с парохода «Константин»…