Прекрасная толстушка. Книга 2 - Юрий Перов

Не решаясь его окликнуть, я тихонько кашлянула. Он вздрогнул и резко оглянулся.

— Да, да, — сказал он, шагнув мне навстречу, — здравствуй, Мария. Мне звонили… Садись.

Он обошел вокруг меня и пододвинул мне тяжелый дубовый стул. Потом сам устало рухнул в свое рабочее кресло, вынул из малахитовой карандашницы толстый красный, остро отточенный карандаш и начал медленно крутить его в пальцах.

— В твоих профессиональных качествах никто не сомневается, — весомо сказал он, пристукивая тупым концом карандаша по зеленому сукну стола, — но этого мало. Нужна самоотверженность! Готовность отдать себя всю! Мы тут находимся на самом переднем крае идеологического фронта. Мы — интернациональные борцы за светлое коммунистическое будущее всего человечества! Надеюсь, ты это понимаешь?

Я кивнула. Он посмотрел на меня с сомнением.

— У нас здесь работают лучшие из лучших. Мы, в определенном смысле, лицо нашей великой страны. И лицо это должно быть идеологически выдержанным и достойным. Это ты понимаешь?

Я заверила его, что готова отдать себя всю за дело коммунизма и не жалеть ни сил, ни знаний. Он величественно по кивал мне в ответ и предложил мне на выбор преподавание русского языка для зарубежной молодежи, приезжающей к нам для учебы по обмену, или сопровождение молодежных зарубежных делегаций на общеознакомительных и специализированных маршрутах. Я остановилась на работе с делегациями…

Он удовлетворенно кивнул, одобрив мой выбор, и начал рассказывать мне о моей будущей работе.

Пять минут, отведенные мне секретаршей, прошли, но комсомольский вождь — назовем его Геной — и не думал заканчивать свою устало-снисходительную лекцию. Он заученно перечислял мне, сколько за три года существования осуществлено туристских поездок по нашей стране для зарубежной молодежи, сколько сотен тысяч наших юношей и девушек совершили поездки за рубеж и по нашей стране. Сколько построено международных молодежных лагерей на Черноморском побережье, на Кавказе и на Волге…

При этом он так странно разглядывал меня, что я даже начала теряться. При явно неслужебной заинтересованности это не был восхищенный взгляд. Не похож он был и на похотливый, таких я много видела и уже привыкла не реагировать на них. Не был он и деланно-презрительным, как у лисицы из басни, которая смотрит на недоступный для нее виноград и сама себя уговаривает, что ей совсем не хочется этого незрелого и кислого винограда, и ужасно злится при этом на весь белый свет. И к таким взглядам я за свою жизнь притерпелась. Он смотрел на меня оценивающе. Так, словно меня ему продавали, причем продавали на мясо. Для за боя. Так, должно быть, каннибалы осматривали своих пленных, решая, кого зажарить целиком, кого пустить на похлебку, а кого следует еще подкормить до кондиции… Он даже вышел во время лекции из-за стола и несколько раз обошел меня вокруг, оглядывая с ног до головы.

Когда мы прощались, он крепко, не как даме, пожал мою ладонь, а левой рукой неожиданно помял мою руку повыше локтя, словно проверяя ее силу.

— Ты поняла, какая от тебя потребуется самоотдача? — спросил он, в последний раз окидывая меня с ног до головы. — Надеюсь, что мы с тобой еще поборемся за наше светлое будущее… — сказал он и скверно улыбнулся при этом.

«Но вот это уж дудки! — весело подумала я. — Черта с два ты меня получишь! Ни за какое светлое будущее я с тобой в постель не лягу, хоть ты и уверен в противоположном…»

Уж очень он мне не понравился. Я еще не знала, что не в постели тут дело…

Так я начала свою бурную общественную деятельность.

Несколько франкоязычных групп я сопровождала в поездках по Союзу в качестве переводчицы, а потом мне как оправдавшей доверие дали самостоятельные маршруты. Там я была и руководительницей и переводчицей одновременно.

Так продолжалось полгода. Работа мне нравилась. Я благополучно по возрасту выбыла из рядов ВЛКСМ, но тут меня вдруг перевели в аппарат ЦК комсомола для приема все возможных делегаций по линии Всемирной федерации демократической молодежи и Международной конференции студенческого туризма.

Это было значительное повышение, но работа мне нравилась меньше, потому что приходилось иметь дело со сплошными молодежными вождями. А они все были на одно лицо. Вернее, на два. Одни — рангом пониже — были похожи на секретаря комитета комсомола иняза, а те, что повыше рангом, ничем не отличались от Гены.

И к тому же секретарь нашей первичной партийной организации начал обхаживать меня с предложением подать заявление в партию. Иначе следующего повышения мне придется ждать до самой пенсии. Я ему объяснила, что еще не совсем готова к такому ответственному шагу, но в ближайшее время все же, наверное, решусь и подам заявление. На этом он и успокоился.

Однако при всем хорошем ко мне отношении за границу меня не пускали. Когда я попыталась поговорить на эту тему с Николаем Николаевичем, он мне посоветовал сходить в церковь и поставить благодарственную свечу Николаю Угоднику за ту работу, которую имею.

Комсомольский вождь Гена меня, вопреки моим ожиданиям, не преследовал и не домогался, что было даже слегка обидно. Получалось, что я ошиблась в своих умозаключениях. Мы с ним частенько встречались по работе, и всегда он был со мной сдержанно-приветлив. Похваливая мою работу и напоминая об ответственности перед мировым молодежным движением, он всякий раз окидывал меня с ног до головы хозяйским взглядом, и глаза его на мгновения затуманивались, словно он решал, пора меня в печку или нужно еще немного откормить, как рождественскую индейку.

Мои коллеги-переводчицы были все как на подбор рослые и дородные, будто их подбирали по упитанности. Они посматривали на меня с каким-то тайным интересом. Мы редко виделись, потому что все время были в разъездах, а когда случалось собраться всем вместе, то придумывали различные поводы, чтобы устроить в нашем бюро дружеское чаепитие с тортом, принесенными из дома пирогами и вареньем, с бутылочкой коньячку или ликера, которую прятали в стенном шкафу и разливали прямо в чайные чашки…

На одной из таких посиделок я как-то спросила, почему наш шеф (так все звали Гену) до сих пор холостой? Неужели он не попытался завести романчик хоть с одной из переводчиц? Как он, окруженный такими красавицами, не влюбился ни в одну?

В ответ на мои вопросы возникла странная тишина. Все засуетились, стали собирать чашки, конфетные фантики. А самая боевая из всех, высокая яркая брюнетка с профилем Нефертити, переводчица с испанского Алла Лосева, усмехнулась своим чувственным ртом, над которым пробивался нежнейший темный пушок, и сказала: