Обнаженная натура - Владислав Артемов

Остановившись посредине сквера, Родионов наблюдал их озабоченную суету. У него зашумело в голове, пьяной слабостью налились ноги. Он вышел на солнышко, присел на скамейку.

Долго сидел, возвращаясь в себя, поражаясь странности мира, в котором есть Верх и Низ, Право, Лево, Даль и Близь, о которых никогда прежде он не задумывался и даже не замечал. Есть небо, которое нигде не кончается, сколько ни лети сквозь него, и вот этот малый камушек, который невесть откуда взялся и лежит себе, не зная даже того, что он есть на свете.

Дивность Божьего мира потрясла его, растерянный разум бродил среди тайн и чудес, рассыпанных у всех на виду. Вот и он, Павел Родионов, придуманный зачем-то и приведенный в мир неизвестно для каких целей. Но не зря же… Махонький человечек с жалким узелком одежды, живой комок, сидящий на скамейке посередине огромной Земли. Маленькой, микроскопической Земли, несущейся сейчас еле заметной точкой посреди сияющих неведомых миров, неизвестно как и на чем подвешенных в беспредельном пространстве.

Почему он живой, почему он думает, чувствует, страдает, дышит? Почему он впал вдруг в детство, сидит себе и щурится на солнце.

Он сидел бы и сидел вот так, в бездумном и сладком созерцательном состоянии, но потянул холодный резкий ветерок, заставил его тело поежиться и двинуться. Родионов пошел домой, заранее боясь знакомой обстановки. Он не говорил себе, чего же он конкретно боится, все это само собою жило в нем, пусть и вытесненное в самый дальний закоулок сознания. Главное, чтобы этот, почти не ощущаемый теперь осколок, оставался лежать на своем месте, чтобы не дрогнул он, не шевельнулся в сердце, вспомнив в случайном расположении вещей, в мягких складках растревоженной постели… Стоп!

В неуловимом запахе… Не надо!

В стуле, со свисающими с него джинсами и ремнем…

В горящей настольной лампе…

В мостике над речкой Яузой… Стоп, стоп, стоп!

Все прошло, ничего не было, нет и не будет. Нет никакой реальности за спиной. Только память, только образ, только чувство. Рассыпалось в прах, смешалось с ветром. Улетело на дальние звезды. Сгорело в пекле.

Сжав зубы, переходил он через «их» мостик и не остановился в начале подъема, в том месте, где прежде, чем в первый раз поцеловать ее, похвастался, что именно здесь отговорил он самоубийцу от прыжка в воду. Не споткнулся и на середине, где говорил ей о счастье. И в конце мостика, где долго стоял он тогда, прежде чем отнести ей сверкающие стекляшки, в последний раз пересыпая их в руках.

Куда-то уплыли из-под моста «Марс» и «Юпитер»…

Преодолел, наконец, эту опасную переправу, не споткнулся и не упал с моста сам, остался цел и невредим, в трезвом рассудке. Сердце гулко стучало в груди, подкатывало к горлу, хотя мост был уже далеко позади и он ни разу на него не оглянулся.

Как после долгого-долгого странствия на чужбине входил Родионов в родной двор. Все тут было по-прежнему.

Родионов взялся свободной рукой за длинный рельс, опустил поклажу на асфальт. Рельс напряженно и тонко дрожал. Пашка поднял узел и направился к крыльцу. На золотом крыльце сидел пригревшийся на солнышке рыжий сытый кот. Лис! Вот уж о ком не вспомнил он ни разу за все это время… Там, на этом самом месте стояла тогда она. Пашка понял, что сразу взойти на крыльцо не сможет, пошел вдоль стены к своему окну, опустился в траву возле яблони, лег лицом в землю. Сырой ее запах кружил голову. Пашка закусил зубами травинку и так застыл. Никакого исхода не было и он просто закрыл глаза.

«Мать сыра-земля, мать земля сырая, матушка моя, мать сыра-земля…» — слова выпевались сами собою и сами собою звучали в его растревоженной голове.

Много-много лет назад вот так же лежал он на опушке березового леса, чувствуя песок на зубах. Он лежал, ослабевший после судорог, а его тормошили подбежавшие колхозные бабы, что сгребали в тот день сено неподалеку отсюда, тормошили, поднимали с земли, озабоченно вглядывались в его зрачки… И весь тот страшный день ярко засиял теперь в его памяти — летний, горячий, невыносимо душный, с тяжким рокотом медленно приближавшейся от всех горизонтов грозы…

В тот день от него уехала мать.

Пашку накануне отправили погостить в соседнюю деревню к каким-то троюродным родственникам. Это мать так догадалась устроить, чтоб не было долгих слез при расставании. И они с троюродным братом, насыпав полные карманы семечек, отправились на речку и там повздорили из-за ножичка. «А мамка-то твоя уехала!» — зло выпалил ему в лицо брат. И Пашка сразу поверил, потому что и сам догадывался уже, уронил отнятый в борьбе ножик и со всех лопаток кинулся домой. Семь километров напрямик, через лес.

Вылетела из-под ног какая-то большая лесная птица, с шумом и треском проламываясь сквозь кусты. Озноб ужаса пронзил его, он рванул еще отчаянней. Всю дорогу, подвывая, бежал он рысью, пока не увидел с опушки пустой дом. Это он так сразу определил, что — дом пуст!

Свалился на землю и стал грызть траву, рвать ее руками. Колхозные бабы издалека увидели его, побежали на помощь, побросав грабли, громко и непонятно крича что-то. А он, уже весь опустевший и как-то светло отрешенный, молча вырвался из их рук и пошел домой к тетке Марии. Тетя Мария принесла полный тазик синих слив и молча, подперев щеку ладонью, глядела как он ест… Давится и ест в опустелом, наполненном мертвой тишиной доме.

Но ведь это все прошло, — думал Родионов, лежа под яблоней, — прошло и нет больше. Значит, все проходит и ничего не остается. Точно так же пройдет и то, что теперь так мучит меня…

Рыжий кот подошел и сел рядом, стал умываться.

— Что, Лис, рад гостю? — ласково спросил Пашка, поднимаясь на одном локте. — А я, вишь, не принес тебе ничего. Забыл, что ты есть на белом свете. Тебя, наверно, Надюша балует, вон как разъелся…

Кот не обращал на его болтовню ни малейшего внимания, он был поглощен своим делом.

— Ну точно, — согласился Пашка, — что мы для тебя? Так, большие, глупые, а главное, несъедобные двуногие мыши. Это ты здесь настоящий хозяин, а мы, людишки, просто развелись вокруг тебя. Приживалы…

Кот на секунду оторвался от своего занятия, поглядел на Родионова понимающими глазами и снова стал умываться. Потом полез в дыру, устроенную в фундаменте, пошуршал там и вернулся, держа в зубах задушенную небольшую крысу. Положил ее у ног, успевшего подняться с земли Родионова.

— Э, да ты вон какой на самом деле! — удивился Пашка. — Все-то ты понимаешь. А ну, проводи-ка меня до дому…

Кот послушно двинулся к крыльцу, сел там, поджидая Пашку.

— Та-ак, — сказал Родионов, подходя. — А ну-ка, брат, встань.

Кот встал.

— Сидеть! — приказал Пашка строго, но кот не послушался команды.

— Ага, — догадался Пашка. — Ты, конечно же, не собака. Ты уважение любишь… Садись, котушка. Садись…

Кот сел подле двери и требовательно мекнул.

Родионов отворил дверь, впуская в дом кота, и вошел следом. В коридоре было пусто.

Бросив в угол зимние вещи, Родионов посидел полчаса за столом, привыкая к своей комнате. Попробовал полистать свои давние, полузабытые рукописи, но перечитав две или три страницы, равнодушно отодвинул бумаги в сторону. На сердце было пусто и горько. Все слова, когда-то написанные им с таким жаром и восторгом вдохновения, ничуть его не согревали. Ни одного чувства не шевельнулось, не отозвалось в его груди. Вся эта придуманная им бурная жизнь, маленькие живые герои, проливавшие слезы, спорившие, искавшие любви и понимания — все это теперь превратилось в ненужный, пыльный гербарий, в жалкую труху, что рассыпается от первого же прикосновения, от одного только взгляда.

Но и эта потеря не тронула его сердца, не прибавила ни горечи, ни грусти. Словно за один только год он изжил все отмеренные ему при рождении чувства, разом растратил то, что нужно было экономить, оставлять на черный день, на потом. Жить ему было нечем.

Но несмотря на отстутствие всякого смысла и цели, жизнь все-таки продолжалась, шла сама собою, пусть и без его участия. Это была его жизнь, но она его как-то совсем не интересовала, не вызывала любопытного желания загадать — а что будет завтра, через месяц, через год? И думать об этом, тем более, строить какие-то дальние планы не хотелось…

Заметив на столе чайник, Пашка подтянул его к себе, заглянул вовнутрь. Белый сухой мох плесени покрывал спекшуюся заварку, оставшуюся с тех доисторических времен, когда Родионов еще жил и действовал. Нужно было немедленно уничтожить эту улику, западню памяти, намек о прошлом… И вообще все надо переставить в комнате по-новому. Он подошел к дивану, где разбросана была постель, тронул ладонью простынь и — опять опасная тяжесть качнулась в сердце, стало подниматься из глубины утопленное там воспоминание и Пашка поспешил отдернуть руку и отойти. Что-то нужно было делать. Он взял чайник и отправился на кухню.