Тигана - Гай Гэвриел Кей

Здесь, на далеких южных границах полуострова, в этих диких краях у подножия гор, существовали другие учения, другое знание. Здесь древние обряды уходили глубже, дальше в прошлое, передавались из рук в руки, из уст в уста от своего зарождения много веков назад. В горах Чертандо ребенка, родившегося в «сорочке», не считали убереженным от гибели в море и не полагали наивно обреченным на богатство.

Он был отмечен для участия в битве.

В этой битве, которая происходит каждый год в первую ночь Поста, знаменующую начало весны и начало всего года. Она происходит в полях и за поля, за еще не взошедшие ростки, которые были надеждой и жизнью, за обещание обновления земли. Они сражаются в этой битве за тех, кто живет в больших городах, отрезанные от правды земли, не ведающие о подобных вещах, и за всех здешних обитателей Чертандо, спрятавшихся за своими стенами, которые умеют лишь молиться и бояться ночных звуков, которые, возможно, издают воскресшие мертвецы.

Кто-то тронул Элену за плечо. Она обернулась и встретила вопросительный взгляд Маттио. Элена покачала головой и одной рукой отбросила за спину волосы.

— Пока ничего, — сказала она.

Маттио молчал, но в бледном лунном свете его глаза мрачно горели над пышной черной бородой. Он сжал ее плечо, больше по привычке подбадривать, потом снова вернулся в дом.

Элена смотрела, как он уходит тяжелой поступью, надежный, все умеющий. Через открытую дверь она увидела, как он снова сел за длинный деревянный стол напротив Донара. Она несколько секунд смотрела на них обоих и думала о Верзаре, о любви и желании.

Потом она снова отвернулась и стала смотреть в ночь, в сторону мрачной громады замка, в тени которого провела всю свою жизнь. Неожиданно она почувствовала себя старой, гораздо старше своих лет. У нее двое маленьких детей, которые сегодня ночевали у ее матери и отца, в одном из этих запертых домов, где не горит огонь. А муж ее спит на погребальном поле — одна из многих жертв ужасной прошлогодней битвы, когда число Иных, казалось, во много раз возросло, как никогда прежде, и они злобно торжествовали победу.

Верзар умер через несколько дней после их поражения, как умирали все жертвы ночных боев.

Те, которых в битвах ночи Поста коснулась смерть, не погибали на поле. Они чувствовали это холодное, последнее прикосновение к своей душе — словно ледяной палец у сердца, как сказал ей Верзар, — приходили домой, спали, просыпались и ходили еще день, или неделю, или месяц, а потом уступали той силе, которая забирала их к себе.

На севере, в городах, верили в последние Врата Мориан, страстно желали добиться ее милости и оказаться в ее темных Чертогах. Верили в заступничество жрецов, полученное с помощью свечей и слез.

Рожденные в «сорочке» в южных горах, те, кто сражался в битвах дней Поста и видел Иных, приходивших сражаться с ними, в это не верили.

Конечно, они не были настолько глупы, чтобы отрицать существование Мориан, богини Врат, или Эанны, или Адаона. Только они знали, что есть силы более древние и темные, чем Триада, силы, власть которых распространяется за пределы этого полуострова, даже за пределы самого этого мира, с его двумя лунами и солнцем, как однажды сказал ей Донар. Раз в год Ночные Ходоки Чертандо имели возможность — вынуждены были — под чужим небом убедиться в истинности этого утверждения.

Элена вздрогнула. Сегодня ночью многих отметит смерть, она это знала, и, значит, меньше останется для битвы на следующий год, и еще меньше на следующий. А чем это закончится, она не ведала. Ей было двадцать два года, она была вдовой с двумя детьми и дочерью колесного мастера из горного края. И еще она была ребенком, родившимся в «сорочке» Ночных Ходоков, в такое время, когда все битвы, год за годом, заканчивались поражением.

Все знали, что она лучше всех видит в темноте, и поэтому Маттио поставил ее здесь, у двери, следить за дорогой в ожидании того, кто, как сказал Донар, возможно, придет.

Сезон выдался сухим: крепостной ров, как он и ожидал, обмелел. Когда-то, давным-давно, лордам замка Борсо нравилось заселять свои рвы созданиями, которые могли убить человека. Но Баэрд ничего такого не ожидал встретить; те времена давно миновали.

Он перешел ров вброд, погрузившись до бедер, под высокими звездами и при слабом свете Видомни. Было холодно, но его уже много лет не волновала погода. Как не беспокоило его и то, что он бродит в ночь Поста. За долгие годы это уже стало его собственным ритуалом: он знал, что по всей Ладони соблюдаются священные дни и люди ждут в тишине и темноте за стенами своих домов, и это давало ему то глубокое ощущение одиночества, в котором нуждалась его душа. Его неодолимо влекло к этому ощущению, когда он двигался по затаившему дыхание миру, который словно лежал, скорчившись, в первобытной тишине под звездами, и ни один огонек, созданный смертным, не бросал отблеск на небо. Горели лишь те огни, которые боги Триады сотворили сами с помощью небесной молнии.

Если в ночи действительно бродили призраки и духи, ему хотелось их увидеть. Если мертвые из прошлого ходили по земле, ему хотелось попросить у них прощения.

Его собственная боль была вызвана картинками прошлого, которые не отпускали его. Исчезнувшая безмятежность, светлый мрамор под лунным светом, таким, как этот; изящные портики, построенные с такой гармонией, что можно потратить целую жизнь на ее изучение и понимание; тихие разговоры, услышанные и почти что понятые засыпающим в соседней комнате ребенком; уверенный смех, затем свет утреннего солнца в знакомом дворике и твердая, сильная рука скульптора на его плече. Рука отца.

Потом огонь, кровь и пепел на ветру, покрасневшее полуденное солнце. Дым и смерть, разбитый на осколки мрамор, голова бога, летящая по воздуху, потом падающая на опаленную землю, словно булыжник, потом безжалостно растертая в пыль, в тонкий песок. Как песок тех пляжей, по которым он позже в тот год бродил в темноте, бесконечных и бессмысленных, тянущихся вдоль холодного, равнодушного моря.

Такими были мрачные видения, спутники его ночей, эти и другие, без конца, на протяжении почти девятнадцати лет. Он нес на себе, словно тащил телегу вместо лошади, словно круглый камень в сердце, образы своего народа, его разрушенного мира, его уничтоженного имени. Поистине уничтоженного: звук его уплывал с годами все дальше от мира людей, подобно отливной волне, убегающей прочь от берега в серые часы зимнего рассвета. Очень похоже на отлив, но все же не отлив, потому что отливы сменяются приливами.

Он научился жить с этими картинками, ибо у него не было выбора, разве только сдаться. Умереть. Или уйти в безумие, как его мать. Он мерил себя своими горестями; знал их так же хорошо, как другие люди знают форму своих ладоней.