Белая береза - Михаил Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Вот это же и сказал, - уныло ответил Умрихин.
Солдаты были в добром, благодушном настроении после сытного ужина и поэтому дружно взялись шутить над Умрихиным - представился редкий и удобный случай дать ему сдачу за его постоянные шутки.
- Какое у него терпение? Откуда взялось?
- Он терпелив с ложкой в руках!
- Эх, Иван, Иван! - вздохнул Петро, и все замолчали, ожидая особенно крупной сдачи. - И правда, зря я выпросил у повара ту добавку. Ну, ничего! Завтра як буду получать обед, то и скажу повару: "Забери, дядько, из его котелка назад полчерпака; сознаюсь, дядько, зря выпросил вчера!"
Иван Умрихин, молча сносивший все уколы, выжидая удобного случая для контратаки, вдруг посмотрел на Семиглаза и сказал серьезно:
- Ты, смотри, дурная голова, на самом деле не сделай так! У тебя ума хватит!
Изба дрогнула от хохота.
XIX
Как горные ручьи, то шумя, то стихая, без конца меняя путь, весь вечер текли солдатские разговоры. В одной группе говорили о том, как бы теперь, не будь войны, хорошо жилось и работалось; в другой - о том, что делается сейчас в тылу для победы над врагом; в третьей - о том, что происходит сейчас в родных краях, где хозяйничают ненавистные захватчики... Там и сям слышались тяжелые вздохи. Из рук в руки переходили фотографии и письма.
В эти минуты один солдат из второго отделения, вытянувшись на соломе у печки и смотря уныло в потолок, внезапно запел, переделав на свой лад старинную грустную песню. Он пел тихо, не спеша, будто стараясь, чтобы каждое слово песни унесло из его души как можно больше горечи и тоски:
Прощай, ра-а-адость, жизнь моя,
Ты осталась без меня-я-я...
Но горечи и тоски, должно быть, слишком много было в его душе. Он не выдержал и заговорил быстро, строго:
Знать, один должон скитаться,
Тебя мне больше не вида-а-ать!
И вдруг, передохнув, со всей силой бросил вверх слова:
Тем-на... но-о-оченька-а-а!..
И тут же откровенно пожаловался однополчанам:
Ой, да не спи-ится,
Ой, да не спи-ится мне!
Петро Семиглаз наклонился к Кудеярову.
- Хм, спивае... Голосист!
- А шо?
- Убьют его...
- Як убьют?
- Боится, а такие недолго воюют...
Умрихин пододвинулся к Андрею, зашептал:
- Завтра, пожалуй, опять бой...
- Почему так думаешь?
- А вон, видишь, как предчувствует...
Солдат лежал молча, с закрытыми глазами, будто прислушиваясь, куда уносит его песню. Многие уже решили было, что солдат забыл ее продолжение, но он вновь запел:
Эх, тала-ан, мой тала-ан,
Участь горь-кая моя-я-а...
Уроди-илось мое го-оре,
Полынь-горькою траво-о-ой...
И опять точно застонало сердце:
Темна... ноченька-а-а!..
Ой, да не спится-а,
Ух, да не спится мне!
Андрей приподнялся на лавке, крикнул:
- Эй ты, соловей залетный, поешь ты здорово, а когда молчишь - того лучше. Что ты на всех нагоняешь тоску? Что ты, в самом деле, нюни распустил?
- На это моя воля, - ответил солдат.
- Твоя? - Андрей сорвался с лавки, внезапно по-отцовски раздражаясь, что случалось с ним теперь частенько. - А нашу знаешь?
Он оглядел солдат быстрым недовольным взглядом, густо румянея от раздражения и порыва, вскинул руку и сразу запел, удивляя всех могучей силой своего голоса:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Это была одна из самых любимых и волнующих песен нашего народа в дни войны. Властная сила этой песни заставила солдат вновь и вновь испытать ощущение величия всего, что они делали на фронте, ощущение взлета своей душевной мощи... Сразу же забывая обо всем, что занимало думы, солдаты, как по команде к бою, сорвались со своих мест и дружно, слитно, могуче подхватили песню:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!
Песня понеслась, как горный поток...
У всех солдат ярко загорелись глаза...
В тот момент, когда запевала заканчивал второй куплет, в избу вошли Озеров и Брянцев, - весь день они были вместе: комиссар знакомился с офицерами и солдатами полка, делая обход всех занятых полком домов и блиндажей. Старший сержант Дубровка подал команду "смирно" и шагнул вперед, чтобы отдать командиру полка рапорт, но Озеров и Брянцев одновременно замахали на него руками и, порывисто обнимая оказавшихся рядом солдат, тоже с чувством могучего порыва душевной силы первыми начали припев:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!
...На этом и оборвалась песня. Приоткрылась дверь, и какой-то солдат, заиндевевший так, что остались видны только сторожкие глаза, крикнул в избу:
- Говорят, товарищ майор сюда зашел?
- Здесь я, здесь. А что? - спросил Озеров.
Солдат открыл дверь настежь, и тогда на порог боязливо вступил тоже весь заиндевелый, мрачно поглядывающий человек в немецкой шинели. Это был Отто Кугель - первый немецкий перебежчик на подмосковном фронте...
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
I
Тихо занималось морозное лесное утро. На кромке старой гари, заваленной колодинами и густо заросшей подлеском, появилось лосиное стадо. Выйдя первым на гарь, старый лось-вожак остановился и высоко поднял могучие рога. Несколько минут лось стоял с оцепеневшими мускулами, как изваяние, чуть поводя ушами, напряженно прислушиваясь к чуткой зимней тишине. Все стадо тоже высоко и сторожко держало горбоносые морды. Над дальней кромкой гари взмыл тяжелый краснобровый глухарь. По ворсистым, заиндевелым спинам лосей прокатилась дрожь. Но лоси тут же успокоились: вокруг стояла такая крепкая тишина, что ни одно дерево не решалось шевельнуть веткой, чтобы сбросить лишний иней. Старый лось смело шагнул вперед и одним поворотом сухой, губастой головы забрал в пасть вершину молодой осинки. За ним двинулось на гарь все стадо, жадно хрустя промерзлыми ветками сочного подлеска.
Около часа стадо медленно бродило по раздолью гари. Затем старый лось остановился на маленькой полянке, оглянулся вокруг, шумно потянул ноздрями морозный воздух и, помедлив еще немного, тяжко опустился в снег. Рядом легла его любимая лосиха, за чью любовь он смертельно бился в сентябре. Поодаль, среди мелкого березнячка, опустились остальные лоси.
Утро разгоралось над всем лесом.
Отдохнув, старый лось встал на ноги и пошел на кромку гари, за которой черной зубчатой стеной поднимался нетронутый еловый лес. За ним двинулось все стадо. Вдруг лось-вожак дрогнул всем телом и замер в ужасе: в лесной тишине хрустнула сухая ветка.
В ту же секунду грохнул выстрел...
Старый лось разом взлетел на воздух и с шумом врезался в густой ельник. За ним в беспамятстве метнулось все стадо...
Стрелял Афанасий Шошин, неделю назад по заданию Лозневого появившийся в лесной партизанской избушке. После выстрела он, не торопясь, открыл затвор винтовки и выбросил гильзу. Повернув на солнце землистое, прежде времени постаревшее лицо в густой сетке морщин, он весело подмигнул Васе Сойкину:
- Ловко, а?
Молоденький Вася был изумлен и испуган.
- Ты кого же бил? Рогача?
- Нет, лосиху, которая рядом была...
- Лосиху? Да разве можно?
- Ну и что же? Подумаешь!
Афанасий Шошин даже хохотнул всем нутром.
- Видишь ли, - сказал он затем, - бык, нет спору, здоров был, прямо сказать - бычище. Но знаешь ли, дружок любезный, он уже в годах, этот бык! Стало быть, мясо у него постное, сухое. Другое дело - у коровы. Как ни говори, она завсегда жирнее быка, мясо у нее мягче, сочнее. Да ты возьми любую живность женского пола - что курицу, что утку, что свинью... У женского пола, сердешный ты мой, завсегда мясо слаще! Так и запомни!
Вася Сойкин посмотрел в ту сторону, куда умчалось подброшенное выстрелом лосиное стадо, и жалобно поморщился.
- Может, не убил все же?
- Тоже скажет! - Шошин презрительно засмеялся. - Да я ей, если хочешь знать, под самую лопатку ударил!
- Но она же ушла!
- Далеко не уйдет. Это она сгоряча.
Направились к месту, где стояли лоси. Вася Сойкин, обогнав Шошина, нетерпеливо окинул взглядом маленькую полянку, на которой лось и лосиха, делая первые после выстрела прыжки, глубоко взрыхлили снег. Не увидев пятен крови, Вася Сойкин торжествующе воскликнул:
- Промазал!
- Нет, сердешный мой, промаха я не даю! - возразил Шошин, подходя. Погоди меня срамить. Пойдем дальше.
Он взглянул на след лосихи, чуть заметно усмехнулся тонкими губами и направился в ельник. Пройдя круговинку ельника, остановился у другой полянки.
- Видишь? А ты срамить меня!
След лосихи был густо забрызган кровью.
- Да, убил! - прошептал Вася Сойкин. - Эх, ты!
- Что ты меня коришь? - заговорил Афанасий Шошин. - Что тут такого убил? А ты знаешь, как все партизаны будут рады? В ней пудов пятнадцать чистого мяса, вот что! Соображаешь, какая это добавка к питанию! А питание у нас, сам знаешь, не ахти какое, не курортное! Вот и суди-ряди!
