Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

В среду на пятой неделе моего пребывания в Бененхели я вернулся домой после прогулки, во время которой угловатая молодая одноногая женщина насильно сунула мне в руку кое-как отпечатанный листок с требованиями противников абортов, чья организация называлась «Пожалейте Невинных Крошек – революционный крестовый поход в защиту нерожденных христиан»; она пригласила меня на митинг. Я резко оборвал ее, но тут же ощутил наплыв воспоминаний о сестре Флореас, которая несла знамя «защитников жизни» в самые перенаселенные районы Бомбея и которая теперь пребывает там, где проблема нежелательной беременности вряд ли существует; милая моя фанатичка Минни, теперь, надеюсь, ты счастлива… и еще я подумал о моем тренере по боксу, об одноногом, как эта женщина, Ламбаджане Чандивале Боркаре и его попугае Тоте, которого я всегда недолюбливал и который бесследно исчез во время бомбейских взрывов. Размышляя о пропавшей птице, я почувствовал прилив ностальгии и горя и заплакал прямо на улице, сильно удивив молодую активистку, которая немедленно ретировалась к своим соратникам, в логово ПНК.

Таким образом, Мавр, вернувшийся к сестрам Лариос в их маленький домик на Calle de Miradores, был уже другим человеком, возвращенным силою случайного совпадения в мир чувств и страданий. Переживания, так долго спавшие во мне, омывали меня мощным потоком. Однако прежде, чем я смог сказать об этой перемене своим домохозяйкам, они наперебой затараторили, спеша сообщить мне, что украденные картины наконец прибыли, как я и ожидал, в «малую Альгамбру».

– Приехал грузовик… – начала Ренегада.

– …глухой-глухой ночью, как раз под нашими окнами прогрохотал… – перебила ее Фелиситас.

– …я закуталась в ребосо и выбежала…

– …и я тоже…

– …и мы увидели, как открылись ворота большого дома и грузовик…

– …въехал внутрь…

– …а сегодня камины были полны деревянных обломков…

– …похожих на куски упаковочных ящиков – ну, вы понимаете…

– …он, наверно, всю ночь их разбирал!..

– …а в мусоре были кучи этого белого материала…

– …который дети любят кидать в огонь, чтобы хлопало…

– …пенопласта, вот…

– …да, и пенопласт там был, и волнистый картон, и железная лента…

– …значит, грузовик привез что-то крупное в упаковке, как же иначе?

Полной уверенности, конечно, не было, но я не мог в этом городке неясностей рассчитывать на большее. В первый раз за все время я начал размышлять о том, как пройдет моя встреча с Васко Мирандой. Когда-то, ребенком, я любил сидеть у его ног; но теперь, когда мы оба состарились, нам, можно сказать, предстояло сразиться за женщину, и сражение не обещало быть менее яростным из-за того, что женщина уже умерла.

Пора было думать о дальнейшем.

– Раз он не хочет меня видеть, придется вам провести меня туда тайком, – сказал я сестрам Лариос. – Другого пути я не вижу.

На рассвете следующего дня, когда солнечный свет лишь еле заметно коснулся вершин дальних гор, я отправился с Ренегадой Лариос к месту ее работы. Фелиситас, более полнотелая из двух, дала мне свою самую широкую черную юбку и блузку. На ногах у меня были безликие каучуковые сандалии, купленные в испанской части городка. Согнув в локте правую руку, я нес на ней корзину с моей собственной одеждой, скрытой под кучей тряпок, губок и флаконов; мой увечный кулак и моя голова были скрыты под ребосо, которое я крепко придерживал левой рукой.

– Не слишком-то вы похожи на женщину, – сказала Фелиситас Лариос, оглядывая меня своим, как всегда, критическим взором. – Хорошо, что еще темно и идти недалеко. Чуть пригнитесь и делайте шаги покороче. Будь что будет! Ради вас мы рискуем нашим заработком – надеюсь, вы это чувствуете.

– Ради вашей покойной матери, – поправила Ренегада единокровную сестру. – Наши матери тоже умерли. Поэтому мы вас понимаем.

– Оставляю пса на ваше попечение, – сказал я Фелиситас. – Особых хлопот с ним не будет.

– Это уж точно, – отозвалась она ворчливо. – Как только вы выйдете за дверь, он окажется вот в этом чулане, и не воображайте, что он высунет оттуда нос до вашего возвращения. Мы тут не настолько сошли с ума, чтобы выгуливать чучело собаки.

Я попрощался с Джавахарлалом. Он, как и я, проделал долгий путь и, конечно, заслуживал под конец лучшей участи, чем чулан в чужой стране. Но чему быть, того не миновать. Я отправлялся выяснять отношения с Васко Мирандой, и Джавахарлалу предстояло стать всего-навсего еще одним брошенным андалусским псом.

Мой первый в жизни опыт пребывания в женской одежде напомнил мне историю о том, как Айриш да Гама облачился в свадебное платье своей жены и отправился развратничать в обществе Принца Генриха-мореплавателя; какой, однако, упадок, насколько обыденнее выглядела эта темная ткань, чем сказочный наряд Айриша, и насколько менее приспособлен я был к такому переодеванию! Когда мы пошли, Ренегада Лариос сказала мне, что бывший мэр городка – тот самый человек, который теперь, безымянный и одинокий, целыми днями сидит и пьет кофе на «улице паразитов» – когда-то был вынужден идти по этим улицам в платье своей бабушки, потому что под конец его заточения их дом был назначен к сносу и семье пришлось переехать. Так что, помимо прецедента в семье, у меня нашелся предшественник среди местных жителей.

В первый раз за все время мы с Ренегадой оказались одни, без бдительного присмотра Фелиситас, но хотя она послала мне несколько недвусмысленных взглядов, я был слишком скован (и женским платьем, и нервозностью из-за того, что ближайшее будущее сулило неожиданности), чтобы реагировать. Мне показалось, что мы незамеченными проделали путь к служебному входу в «малую Альгамбру», хотя нельзя было с уверенностью сказать, что никакие любопытные глаза не смотрели на нас из темных окон домов на «улице застекленных балконов», пока мы поднимались по ней к нелепому и уродливому слоновьему фонтану Васко.

Над стеной крепости я на мгновение увидел яркое, порхающее зеленое пятнышко. «В Испании есть попугаи?» – шепотом спросил я Ренегаду, но не получил ответа. Возможно, она дулась из-за моего нежелания воспользоваться такой редкой возможностью для флирта.

В терракотово-красную стену около двери была вделана маленькая панель с кнопками, и Ренегада быстро набрала четырехзначный код. Дверь, щелкнув, открылась, и мы вошли в логово Миранды.

Я испытал столь мгновенное и мощное ощущение «дежа вю», что голова у меня закружилась. Немного придя в себя, я подивился изобретательности, с какой Васко Миранда выстроил интерьер своей крепости по образцу интерьеров на картинах Ауроры из цикла «мавров». Я стоял в открытом дворике с центральной площадью-пьяццей, вымощенной плитами в шахматном порядке и обрамленной аркадами; в окна на противоположной стороне видна была широкая равнина, переливающаяся, как океан, в лучах рассветного солнца. Дворец, окруженный морским миражем, частью арабский, частью могольский, заставляющий вспомнить де Кирико [155], он был тем самым местом, где, по словам Ауроры, «миры сталкиваются, вливаются и выливаются один из другого, притекают и утекают». Местом, где «воздуходышащий человек должен отрастить жабры, иначе он может потонуть; где водяное существо может напиться воздухом допьяна или задохнуться в нем». Хотя дом несколько обветшал и сады пришли в упадок, я действительно оказался в Мавристане.

Проходя одну за другой пустые комнаты, я обнаруживал интерьеры, имитирующие картины Ауроры, и чуть ли не ожидал, что сейчас передо мной появятся их персонажи и начнут разыгрывать перед моими недоверчивыми глазами свою печальную повесть; я чуть ли не ожидал, что сам превращусь в пестрого, раскрашенного ромбами Мавра, чья трагедия – трагедия Множественности, побежденной Единством, – была сквозным мотивом всего цикла. Я воображал, что моя увечная рука в любой момент может вспыхнуть цветком, солнцем, пламенем! Васко, который всегда считал, что Аурора украла у него идею «мавров», воспользовавшись его слезливым конным кичем, употребил бешеные деньги и бездну энергии, рожденной глубочайшим безумием, для того, чтобы присвоить созданный ею мир. На любви зиждился этот дом или на ненависти? Если истории, которые я слышал, были правдивы, здесь была подлинная Палимпстина, в которой его нынешний горький гнев покрывал своим створаживающим слоем память о прежней, утраченной сладости и романтической сказке. Ибо воистину в этой блестящей имитации было нечто скисшее, была некая зависть; и по мере того, как разгорался день и у меня проходил шок узнавания, я начинал видеть промахи в этом грандиозном сооружении. Васко Миранда так и не избавился от своей всегдашней вульгарности, и то, что Аурора вообразила столь живо и столь роскошно, Васко пытался передать красками, которые, как стало видно при свете дня, отстояли от первоисточника на то небольшое, но ощутимое расстояние, каким подделка бывает отделена от радующего глаз подлинника. С пропорциями в этом здании дело тоже обстояло неважно, все его линии были смещены. Нет, чудом его все-таки нельзя было назвать; мое первое впечатление оказалось иллюзией, и эта иллюзия уже поблекла. «Малая Альгамбра», при всех ее размерах и пышности, была отнюдь не Новым Маврусалимом, а уродливым и претенциозным строением.