Врачу: исцелись сам! - Владимир Сергеевич Митрофанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Злобный был такой дед. Жизляй только рот открыл. Впрочем, деда подлечили, и он благополучно выписался.
К этой самой истории можно было бы добавить и следующее. Однажды Борисков осматривал одного немецкого старика явно из военного поколения, опять же с туристического лайнера, привезенного "скорой" с сердечным приступом. У него в левой подмышечной области был будто бы след от ожога, который в истории болезни так и обозначили, хотя он свое героическое прошлое никак не выставлял и удостоверение инвалида войны никому в лицо не тыкал. Дед тот был довольно крепкий. Борисков что-то такое пытался вспомнить, ему когда-то говорили про такие вот шрамы, но точно вспомнил только уже когда старик ушел. Ему когда-то давно рассказали о том, что все члены СС имели подмышкой татуировку с руническим знаком. После войны, чтобы не иметь понятные неприятности, такие татуировки сводили, однако шрам оставался уже навсегда. Мог ли тот старик быть бывшим эсэсовцем? А если и был, то что? Является ли ныне преступлением служба в СС или в немецкой армии во время той войны? Существует ли и каков срок давности? Наполеон – он плохой или хороший? А Иван Грозный? Или уже всем все равно?
Еще наблюдался один пожилой человек с действительно странной судьбой. Он в войну был еще мальчишкой, – четырнадцать лет исполнилось в сорок первом, – и под призыв поэтому он не попал, а поступил в диверсионную школу Абвера для подростков-шпионов. Идея в общем-то была гениальная, которую и наши широко использовали: ребенок и подросток менее приметен и не вызывает чувства опасности в отличие от мужчины от восемнадцати и до сорока. Да и задача была простая: разведка, что где стоит и что где находится, и мелкие диверсии. Узнай в Смерше, что он там вообще учился, в любом случае ему было бы несдобровать: засунули бы в колонию, да и клеймо осталось бы в личном деле на всю жизнь. Поэтому он после войны взял чужие документы и даже никогда не писал в анкете, что вообще был на оккупированных территориях, да особо никто и не обращал внимания, поскольку в партию он вступать не собирался, как и не стремился работать на режимных секретных заводах. И еще сразу после войны он отслужил в армии, и это сыграло в его биографии очистительную роль. Детством никто никогда не интересуется, оно занимает в автобиографии всего-то две фразы: родился там-то, в таком-то году закончил школу. А вот далее уже подробнее, где служил, где работал, где учился, номер диплома…
Главное тогда было не высовываться. Иногда именно случайные проверки выявляли нежданное. Борисков вспомнил, что они как-то были на врачебной практике в одной из периферийных районных больниц. Одно время эта больница была образцово-показательная, ей управлял главный врач, кстати, тоже грузин, человек в административном деле чрезвычайно талантливый. Все сотрудники его просто обожали. В больнице был сделан хороший ремонт, для сотрудников построена загородная база отдыха с баней и лодками. Все было очень хорошо, и вдруг его решили представить к званию Героя социалистического труда. Начали проверять документы, и тут оказалось, что он вообще не имел диплома врача, то есть диплом был им куплен, а по образованию он был просто фельдшером. И тогда его обвинили в присвоении денег, то есть в похищении разницы в зарплате между врачом и фельдшером и, отстранив от должности, посадили. Впрочем, было ясно, что такой человек и в тюрьме не пропадет. А больница тут же после его ухода и захирела. Немного не дотянул он до капитализма, а то бы сейчас процветал бы. А скорее всего он давно уже освободился и процветает в новых условиях.
Кстати, еще один дед Жизляя, который по матери, перед войной был репрессирован и расстрелян, поэтому все, что касается эпохи Сталина, Жизляй не переносил по чисто личным причинам. От деда же Борискова осталась только одна военная фотокарточка, хотя и очень качественная, четкая. На ее обороте была невнятная затертая карандашная надпись, что-то про действующую армию, но дата определялась ясно: 4 апреля 1942 года. Дед, которому было сорок лет, в шинели еще без погон, в зимней шапке и в рукавицах, в начищенных сапогах стоял на фоне стены какого-то то ли дома, то ли, скорее, сарая из досок, набитых вкривь и вкось, – стены, которой ни в какой европейской стране, наверняка, просто днем с огнем и не найдешь. Сзади его видны были стоящие на земле сани – и тоже насколько раздолбанные, что с трудом можно было их и распознать. Во всем была видна такая несусветная бедность, которую трудно себе и представить. Интересно, где же это все-таки было снято? Впереди были еще три года войны. Что-то такое в семье упоминали про Ржев. Подсчитано, что в лесах под Ржевом было убито около миллиона наших солдат. Ныне считается, что это была отвлекающая войсковая операция.
Из того военного поколения приходил еще такой дед Филиппов. Он считался узником фашизма и в качестве компенсации получал от немцев довольно неплохие деньги. Он тоже в войну был еще подростком, и в его рассказах была масса нестыковок, что впрочем, как раз и говорило о том, что нечто реальное в этих рассказах было, а если кое-что и придумано (или, правильнее сказать, домыслено) то лишь только небольшая часть. Ведь даже кино и видеосъемка лишь в какой-то мере являются фактом. Поэтому суды и не любят съемку, а любят свидетелей, хотя свидетели лишь по причине того, что они всего лишь люди, всегда что-то обязательно наврут. Семнадцатилетний Филиппов был угнан в Германию, работал там несколько лет на ферме у хозяина, и рассказывал, что жить там было не только не хуже, чем у них в колхозе, а даже гораздо лучше. Немцев он с тех пор очень уважал. У него там даже подружка была, правда не немка, а француженка, и, с его слов, очень даже хорошенькая. Да и сам он был тогда ничего. Осталась даже фотокарточка. Теперь же это был одышливый старик. Трудно было найти что-то общее с ним теперешним и тем пареньком с
