Harbin - Voronkov

О смерти родных ей людей Лиза узнала из письма приятельницы Марии Павловны. Хотела тут же ехать в Харбин, чтобы побывать на их могилках, но решила подождать, когда Александру дадут отпуск. Одной-то куда? Повсюду вооруженные банды грабителей. Так что лучше не рисковать.

Но отпуска Болохову так и не дали. Японцы, в чьем ведении теперь находилось Управление пограничной охраны, готовились к войне с Россией и для них важен был каждый штык. И выйти в отставку не дали. «Вот когда уничтожим большевиков, тогда езжайте хоть на все четыри стороны», – прозвучало в ответ на его рапорт.

Болоховым ничего не оставалось, как ждать. Александр видел, как страдала его жена, попавшая в этот Богом забытый угол, и сам потихоньку страдал вместе с ней. Азиатская глубинка. Человеку, не перивыкшиму жить вдали от цивилизации, здесь трудно дышать. Ни тебе библиотек, ни театра, ни кино… Одна грязь да зловонные запахи помоек. Японцы пытались устроить что-то похожее на офицерский клуб, но Александр сразу заявил Лизе, что и ноги их там не будет. Оставалось одно – по сто раз перечитывать старые газеты да надеяться на то, что когда-то все это закончится.

И они дождались этого момента. В августе сорок пятого в город вошли советские войска. Вначале Болоховы обрадовались. Наконец-то их избавили от японцев! Но тут начались повальные аресты…

– Надо бежать, – сказал Александр жене. – Иначе и до нас очередь дойдет.

Та в слезы. Куда побежишь, когда на руках трое детей? Однако после того как был убит есаул Храпов, который при аресте попытался оказать сопротивление, она все же решилась. В тот же день, не дожидаясь, когда беда постучится в их дверь, Болохов запряг в повозку Абрека и, усадив в нее жену и детей, отправился в путь. Спустившаяся на землю ночь была верным их союзником. Однако они почувствовали себя свободными только тогда, когда город остался далеко позади.

Все, конец всем страхам! Теперь только бы добраться до Харбина… Там много знакомых и друзей. Уж они-то не оставят их в беде.

Сентябрьские дожди размыли дорогу, и Абрек, утопая в грязи, с трудом передвигал ноги. Порой, когда тому было уж совсем невмоготу, Болохов слезал с повозки и, взяв жеребца под уздцы, тащил его за собой.

Так и продвигались они в темноте среди зарослей дубняка и болот, пока вдруг не увидели впереди блуждавший тревожный свет автомобильных фар. Это был военный патруль, месивший грязь на лендлизовском «виллисе». Поровнявшись с повозкой, машина притормозила.

– А ну стой! – услышали Болоховы чей-то повелительный голос. Александр натянул вожжи, останавливая жеребца. – Кто такие? – Болоховы замерли, предчувствуя беду. – Я спрашиваю, кто такие и куда держите путь?

– Мы… Мы едем в Харбин… – едва ворочая от страха языком, вдруг проговорила Лиза.

– Русские, что ли?

– Да, да, мы русские! – снова в ночи зазвучал испуганный Лизин голос.

– А ну покажите документы…

«Это конец», – подумал Болохов, и потянулся за револьвером. Однако тут же оставил эту мысль, вспомнив, что рядом с ним была его семья. За себя он не боялся – он давно уже был ко всему готов, – но что будет с Лизой, с его детьми?

…Потом их полночи везли под конвоем в Сахалян. Вторую половину ночи они просидели в военной комендатуре, давая показания. Допрашивал их уже немолодой полулысый капитан с красными от недосыпа глазами. Узнав, что они за люди, распорядился поместить Болохова в следственный изолятор, а Лизе с детьми позволил до особого распоряжения вернуться домой.

Всю неделю Лизонька носила Александру в тюрьму передачи, пока его не отправили вместе с такими же горемыками на этап. На этот случай даже была приготовлена баржа – на ней и повезли арестованных на ту сторону, набив ими до отказа сырые железные трюмы. Перед отправкой Лизе разрешили проститься с мужем. Все происходило под присмотром молодого курносого конвоира, который изо всех сил старался казаться строгим. Он как-то театрально хмурил брови и пытался говорить грубым басом. «Давай-давай, только быстро! – подтолкнул он прикладом Болохова к Лизе. – Ишь, офицерик белый! – усмехнулся он. – Думал, спрятался – не достанут. Как бы не так! Мы даже Гитлира в его логове достали…»

– Прощай, милая, – обняв Лизу, шепнул Александр ей на ухо. – Бог даст, скоро увидимся. Только бы они там не пронюхали, кто я есть на самом деле. А так отправят в лагерь – глядишь, и выживу.

Лиза едва сдерживала слезы.

– Мы приедем к тебе! Обязательно приедем! – с жаром шептала она.

Болохов покачал головой.

– Нет, Лизонька, нет… Только не это… Оставайтесь на месте, а то мне будет трудно вас найти.

– А ты надеешься, мы еще увидимся? – испытующе смотрела Лиза на мужа. Губы ее дрожали, а в глазах застыли смятение и страх.

– Надеюсь… Как там говорят? Надежда умирает последней?.. А ты выше нос! – просил он жену. – Ты должна быть сильной, понимаешь? Чтобы сохранить детей… Чтобы сохранить себя…

Эти слова Лиза запомнила навсегда. Они были как бы путеводной звездой для нее. Так и шла она по жизни с высоко поднятой головой, не показывая никому, что у нее в душе. Так и выжила, так и детей сохранила.

А в советскую Россию она рвалась только потому, что надеялась отыскать там мужа. Шли годы, а от него ни слуху ни духу. А ведь обещал вернуться. А может, его уже и в живых-то нет? Тогда хотя бы могилку его найти.

…Болохова расстреляли в пятьдесят втором. А перед тем по приговору суда он несколько лет грыз мерзлую землю на золотых рудниках где-то под Магаданом. Там он неожиданно встретил своего бывшего заместителя подхорунжего Угарова. Как же он ему обрадовался! Стал расспрашивать его о том о сем. Оказывается, казачкам тогда все-таки удалось доплыть до родного берега, после чего каждый пошел своей дорогой.

– А меня сынок мой младшой, сукин сын, выдал, – признался бывший подхорунжий. – Эти уже отравлены идеями и для них нет ничего святого…

«Вот так мы и теряем близких», – подумал Болохов. Впрочем, так уж устроен мир, что человек постоянно что-то теряет. За что бы он ни цеплялся – конец все равно один…

А в сорок пятом, на этапе, судьба свела его с поэтом Арсением Несмеловым, чья настоящая фамилия, как выяснилось, была Митропольский. Арсений Иванович когда-то был царским офицером, в Гражданскую воевал в армии адмирала Колчака. После победы большевиков бежал из Владивостока в Китай, прибившись к русской диаспоре в Харбине. Во время японской оккупации он, как и многие его товарищи, кто решил, что быть под пятой у сынов богини Солнца Аматэрасу – это не то, к чему они стремились, покидая родину, стал участником «белого» подполья. До сих пор мало кто знает, что во многом благодаря энергичным действиям этих людей почти без пролития крови, молниеносно были взяты советскими войсками крупнейшие маньчжурские города Харбин, Мукден и Цицикар. В той же столице КВЖД еще до прихода советских частей, выдвигавшихся по Сунгари на кораблях Амурской военной флотилии, и до высадки воздушного десанта власть оказалась в руках Штаба обороны Харбина, сформированного из числа русских эмигрантов. Увы, Болохов так никогда и не узнает, что в этом движении участвововали и его «крестники» – Женя Бардин, Леня Харитонов, Полина Кондратьева и Вася Петров, которым в свое время он спас жизнь. Как и не узнает того, что все они будут расстреляны по обвиненияю в пособничестве японцам.

Та же участь ожидала и Несмелова. Однако никому, кто был в те минуты рядом с ним, и в голову не приходило, что с этим человеком поступят, как с обыкновенным уголовником. Арсений Иванович был талантливым поэтом. Стихи его в «русском Китае» хорошо знали и любили. Он был одним из немногих литераторов-харбинцев, творчество которых было известно и европейской эмиграции. Кто-то даже называл его лучшим поэтом русского зарубежья.

Поэт был одет в рваную телогрейку и выглядел довольно скверно. Лицо его было все в кровоподтеках, и он постоянно хватался за бок. «Почку, видно, отбили бедняге на допросе», – решил Болохов, которому тоже досталось от следователей. Впрочем, как и всем их товарищам по несчастью.

– Моей жене очень нравились ваши стихи, – сказал Болохов, пытаясь отвлечь того от тяжелых мыслей. – Я даже помню ее любимое. – И он стал негромко читать:

За вечера в подвижнической схиме, За тишину, прильнувшею к крыльцу… За чистоту. За ласковое имя, За вытканное пальцами твоими Прикосновенье к моему лицу…

Услышав что-то родное, Арсений Иванович грустно улыбнулся и сам машинально зашевелил разбитыми в кровь губами:

…За скупость слов. За клятвенную тяжесть Их, поднимаемых с глубин души. За щедрость глаз, которые как чаши, Как нежность, подносящая ковши. За слабость рук. За мужество. За мнимость Неотвратимостей отвергнутых. И за Неповторимую неповторимость Игры без декламаторства и грима С финалом, вдохновенным, как гроза.