Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

Она наклонилась ко мне, и волосы ее скользнули по моим векам. Дыхание у нее было свежее, теплое, от нее сладко пахло сном, волосами, девичьей кожей, и я протянул руки и хотел привлечь ее к себе, но стук моего сердца напомнил мне отдаленные удары топора — тогда в тумане, — и я лишь торопливо погладил ее по волосам и спине.

Она медленно и словно бы одобрительно кивнула, кажется, даже улыбнулась, хотя я не мог этого видеть, и, на миг припав щекой к моему лбу, исчезла в темноте.

Стало прохладно; протиснувшись между креслами, я разгреб в камине угольки и подбросил в огонь полено. Герда была где-то рядом, она притаилась в потемках и смотрела, как я раздуваю огонь; я чувствовал ее присутствие, мы всегда чувствовали друг друга, даже не глядя, и, когда пламя взметнулось, она была именно там, где я ожидал, худенькая и стройная, и я подошел к ней и взял ее руки.

Она снова кивнула рассеянно и, кажется, одобрительно.

— После… — прошептала она и тут же продолжала: — Может, попробуем уснуть? Ведь осталось еще два часа…

— Ты ложись, — сказал я, — а мне уже не заснуть. Я поднес кончики ее пальцев к губам и подышал на них.

— Герда! — сказал я. — Да.

— Только бы уже очутиться на той стороне! Только бы я мог…

— Не надо. После…

Часто дыша, она слегка сдавила мою руку. Затем, выпустив ее, начала шнуровать ботинки.

— Впрочем, — сказала она, — мне тоже сейчас не уснуть. Что ж, будем ждать утра.

Дверь в гостиную была приоткрыта. Я распахнул ее и увидел, что бра над роялем по-прежнему зажжены.

Они отбрасывали слабый желтоватый отсвет, сливавшийся на черной крышке рояля с пылью.

Я подошел к окну и раздвинул гардины. За окном стояла непроглядная сырая мгла. В ней проступали три ряда фруктовых деревьев в саду, который по склону спускался к изгороди; серовато-белое поле и за ним лес. Снег еще не совсем стаял: значит, мы оставим следы.

— Как ты думаешь, проснется он в срок? — проговорила Герда. — Он ведь был в стельку пьян.

— Навряд ли он сейчас спит, — сказал я, — он ушел, чтобы дать нам покой. Наверно, он опохмеляется там у себя наверху.

— Какое-то горе, видно, постигло его, раз человек так мучается.

Я не ответил: за словарем на полке, чуть ниже бра, я вдруг увидел фотографию в узкой серебряной рамке. Когда я то ли машинально, то ли повинуясь невольному побуждению, взял ее в руки, на пол упали еще два небольших снимка. Они выпали из рамки: со снимков смотрели двое юношей лет шестнадцати-восемнадцати. На фотографии была запечатлена брюнетка редкой красоты, с черными с поволокой глазами и четким изгибом ноздрей. Гладкие волосы причесаны на прямой пробор, в ушах — тяжелые серьги, на шее — ожерелье. Мальчики походили на нее, унаследовав, однако, острый отцовский подбородок и резкие, словно бы высеченные из камня, черты.

— Почему он прячет эти снимки? — удивился я.

— Неужели ты не догадываешься? — ответила Герда. — Посмотри на эту гостиную, на мебель и всю обстановку. Как только мы сюда вошли, я поняла, что здесь произошло несчастье. Разве ты не видишь, что у нее типичная внешность? Поставь фотографию на место.

— Ты думаешь, что?..

Я хотел поставить фотографию на прежнее место за словарем, но тут вдруг у нас за спиной резко хлопнула дверь.

Брандт успел переодеться в свой прежний безупречный, быть может, несколько излишне щеголеватый спортивный костюм. Теперь его худоба еще больше бросалась в глаза, лицо и руки были белы как мел. На переносице выступило блестящее желтое пятно: казалось, кожа, натянутая до предела, вот-вот лопнет. В его узких, как щель, глазах стояла муть, и, шатаясь еще больше прежнего, он яростно шагнул ко мне и вырвал из моих рук фотографию. Я думал, что он меня ударит, но тут снимки мальчиков упали на пол, и, когда я наклонился, чтобы их поднять, он прорычал что-то такое, чего я не разобрал, и изо всех сил оттолкнул меня, так что я отлетел назад и задел Герду локтем о грудь и услышал, как она вскрикнула от боли.

Когда мы пришли в себя, он уже был в дверях, и экономка поспешно отшатнулась в сторону, чтобы дать ему дорогу. Мы слышали, как он взбежал вверх по лестнице и хлопнул какой-то дверью, отчего хрустальная люстра над нами зазвенела в потемках, словно гроздь колокольчиков.

Старуха вошла в гостиную и, прикрыв дверь, остановилась, положив руку на пыльную крышку рояля.

— Мы не знали, — прошептала Герда, подойдя к ней, — нам не следовало этого делать, но мы же не могли знать…

— Это я виноват, — сказал я, — это я взял фотографию…

Хрустальные подвески по-прежнему еле слышно звенели, и женщина ответила нам лишь тогда, когда смолкли все звуки.

— Жаль, что вы увидели эти снимки, — тихо проговорила она. — Еще немного, и хозяин пришел бы в себя и с этим было бы покончено на сей раз. На него находит примерно раз в месяц. И тогда он беспробудно пьет всю неделю. Но стоит ему переправить кого-нибудь через границу, и все как рукой снимает… Немцы увели ее и обоих мальчиков во время облавы. Он был в отъезде, когда это случилось. С тех пор он и сделался таким. А нас они заперли — меня и моего мужа — в тот день, когда их увезли. После пришла посылка с вещами. Мне удалось спрятать ее так, чтобы она не попалась ему на глаза. В кармане куртки старшего мальчика были три пряди волос. Я сожгла одежду, но локоны я храню, только ему ни за что не покажу. Он тогда хотел покончить с собой. Но сначала он задумал убить нацистского ленсмана и хирдовцев, которые в тот раз приходили сюда, а уж тогда многим из нас, здешних жителей, тоже не поздоровилось бы. А сейчас вот он нашел себе дело: помогает людям бежать за границу. Так он мстит врагам. Жаль, что вы заметили фотографию. Он всегда держит ее здесь — вроде и на глазах и в тайнике, — словно не желая признавать то, что случилось.

— Напрасно вы рассказали нам это, — сказал я, — что, если нас арестуют? Лучше нам не знать ничего. От нас ведь будут добиваться, чтобы мы выдали тех, кто нам помогал на всем пути.

— Вас не арестуют. Никому не под силу с ним справиться. Только вы должны быть готовы ко всему. Случается, его одолевает нетерпение и он вдруг меняет свои планы. Как сейчас. Вот, — добавила она и положила два свертка с едой на крышку рояля, — он сказал, чтобы я не забыла передать вам это.

Она слегка замешкалась на пороге, костлявой рукой стягивая на груди платок, маленькая седая старая женщина. Затем она прикрыла за собой дверь, и ее шаги, отдаляясь, заглохли в коридоре.

Я отдернул занавеску и увидел, что снег перешел в дождь; дул легкий ветерок, и капли мягко падали на стекло. Вдоль зубчатого гребня гор на востоке показалось тонкое бесцветное зарево, бледное пепельное кольцо — видно, уже светало.

Вернувшись назад в библиотеку, мы сели и стали ждать. Огонь в камине погас, сырая утренняя прохлада вползла в комнату. Мы закутались в шерстяные одеяла и, усевшись рядом на тахте, поближе к очагу, слушали, как гудит ветер в печной трубе и как тикают в гостиной часы. Я взял руки Герды в свои, а время между тем шло и шло.

Мы услышали, как пробило два.

Где-то в доме зазвонил телефон, и сразу же вслед за этим в верхнем этаже над нами застучали сапоги. Телефон перестал звонить, потом кто-то бросил трубку. На лестнице послышались громкие торопливые шаги, дверь распахнулась, экономка крикнула что-то из кухни, но Брандт уже стоял на пороге, широко расставив ноги и заполнив собой весь проем. Он был в полном снаряжении и одной рукой держал «шмайссер», другой — рюкзак.

Лицо его по-прежнему было бледно как мел и распухло от водки, но двигался он проворно и легко, и походка у него была все та же — мягкая и небрежная.

— Прекрасно, — воскликнул он смеясь и заглянул в одно из отделений винного шкафа, — нам пора уходить, немцы, видно, что-то пронюхали!

Мы поспешили за ним через кухню к черному ходу. Сбежав с лестницы, мы пересекли узкий дворик, выложенный хрустящим гравием, и я увидел, что экономка вышла из садовых ворот и свернула направо.

— А как же она? — шепотом спросил я, уже поравнявшись с Брандтом на опушке леса.

— Она живет в привратницкой и вроде бы ни о чем не знает. Она притворится спящей, когда они придут…

Мы вошли в гущу деревьев, все время следуя за ним по пятам. Отойдя в сторону, я пропустил Герду вперед, чтобы она шла между нами.

11

Он не бежал, а все так же шагал своей размашистой небрежной походкой, словно просто вышел поразмяться перед состязанием, в котором ему заведомо обеспечена победа. Временами он спохватывался и, остановившись, придерживал ветки, чтобы Герда могла пройти. Тогда мы слышали, что он мурлычет себе под нос какую-то песенку, впрочем, вряд ли он делал это для того, чтобы успокоить нас.

Но вот слева от нас кончилось поле, и мы начали подниматься вверх по пологому скату, где лес сильно поредел от рубки, так что все вокруг отлично просматривалось. Земля была завалена бревнами и сухой корой, но Брандт ни разу не искал дороги, а уверенно шел вперед, словно знал здесь каждый пень.