Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Два здоровенных солдата грубо схватили Сыма Ку за плечи и с силой развернули вполоборота, лицом к пруду. Собиравшаяся в нём лет тридцать дождевая вода походила на лимонное масло, и его поверхность отразила осунувшееся лицо и свежие порезы на щеках. Он стоял спиной к расстрельной команде, лицом к воде, и перед ним всплыли бесчисленные женские образы, он ощутил запах этих женщин. Его вдруг охватила слабость, и душевное спокойствие смёл клокочущий вал чувств. Он упрямо развернулся, и его зычный рёв заставил вздрогнуть и начальника юротдела уездного управления госбезопасности, который прибыл проследить за исполнением приговора, и профессиональных стрелков, которые убивали не моргнув глазом:

— Не позволю стрелять мне в спину!

Глядя в каменные лица палачей, он ощущал горячую волну боли в порезах на щеках. Сыма Ку всегда следил за своим внешним видом и страшно расстроился, вспомнив вчерашнее.

Когда судебный исполнитель вручил ему приговор, он принял его с радостью. На вопрос, есть ли какие-нибудь просьбы, он погладил щетину на подбородке:

— Надеюсь, можно пригласить брадобрея, чтобы помог мне привести себя в порядок.

Исполнитель пообещал доложить начальству.

Брадобрей с небольшим деревянным чемоданчиком в руках вошёл в камеру смертника с опаской. Кое-как побрив Сыма Ку голову, он приступил к бороде. Когда полдела было уже позади, он поранил ему бритвой щёку, оставив глубокий порез. Сыма Ку взвыл, да так, что брадобрей с перепугу выскочил за дверь и спрятался за двух вооружённых охранников.

— У этого парня волосы пожёстче свиной щетины будут, — оправдывался он, демонстрируя им треснувшее лезвие бритвы. — Бритва и та не выдерживает. А борода ещё жёстче, просто щётка из проволоки. К тому же он всё время ци[146] на неё собирает.

Он сложил свои принадлежности и вознамерился уйти.

— Ты что, сукин сын, хочешь, чтобы я появился перед земляками побритый наполовину?! — гаркнул Сыма Ку.

— У тебя бородища и так жёстче некуда, — парировал брадобрей, — а ты ещё и ци на неё собираешь.

Сыма Ку не знал, смеяться ему или плакать:

— Паршивец ты этакий! Ведь это всё равно что плыть по реке и винить птиц, будто они речную траву развели. Я и знать не знаю, как это — ци собирать.

— А что ты тогда бормочешь? — нашёлся брадобрей. — Я ведь слышу, не глухой.

— Ну и паскуда ты! — взорвался Сыма Ку. — Это у меня от боли дыхание перехватывает.

— Такая работа не годится, почтенный, — вмешался охранник. — Поднапрягись и добрей.

— Да не буду я брить его! Поищите кого-нибудь получше меня.

— Мать его, — вздохнул Сыма Ку. — И где только вы откопали этого неумёху. Снимите наручники, парни, сам побреюсь.

— Э, нет! — решительно заявил охранник. — А ну как ты воспользуешься этим и совершишь нападение, побег или самоубийство? Вся ответственность на нас ляжет.

— Позовите тогда того, кто у вас здесь за всё отвечает, мать вашу! — взревел Сыма Ку и стал колотить наручниками по решётке окна.

Примчалась женщина, офицер службы безопасности:

— Чего буяним, Сыма Ку?

— Ты только глянь на меня! Полбороды сбрил и упёрся: не буду, говорит, дальше брить, больно жёсткая. Ну куда это годится!

— Никуда не годится, — согласилась та и похлопала брадобрея по плечу: — Почему не добриваешь?

— Щетина слишком жёсткая, а ещё он на бороду ци собирает…

— Ети твоих предков, я у него ещё и ци собираю!

В оправдание брадобрей предъявил треснутую бритву.

— Ну вы хоть раз возьмите на себя смелость, — обратился к женщине Сыма Ку, — снимите с меня наручники, сам побреюсь. Может, это моя последняя в жизни просьба.

Сотрудница службы безопасности принимала участие в операции по его поимке. Поколебавшись, она коротко бросила охраннику:

— Сними с него наручники.

Охранник выполнил приказ, но тут же испуганно отошёл. Сыма Ку потёр распухшие запястья и протянул руку. Женщина взяла у брадобрея бритву и передала Сыма Ку.

Тот принял бритву и спросил, вглядываясь в чёрные виноградины её глаз под густыми бровями:

— Неужто не боишься, что я нападение совершу, побег или самоубийство?

— Тогда ты уже будешь не Сыма Ку! — усмехнулась она.

— Вот уж не думал, что лучше всех меня поймёт женщина! — с чувством вздохнул Сыма Ку.

Она смотрела на него, презрительно улыбаясь.

Сыма Ку с вожделением впился глазами в твёрдо сжатые алые губы, потом перевёл взгляд на высоко вздымавшуюся под кителем грудь:

— А титьки у тебя немаленькие, сестрёнка!

Та аж зубами скрипнула от досады и стыда:

— Тебе жить осталось всего ничего, злыдень, а всё ветер в голове!

— Сестрёнка, — со всей серьёзностью продолжал Сыма Ку, — я за жизнь столько женщин оприходовал! Одна вот печаль — с коммунисткой не довелось.

Рассвирепев, та влепила ему звонкую пощёчину, да так, что с балки пыль посыпалась. А он, нагло ухмыляясь, продолжал как ни в чём не бывало:

— Одна из моих младших своячениц как раз коммунистка, позиция у неё твёрдая, грудь пышная…

Побагровев, сотрудница плюнула Сыма Ку в лицо и прошипела:

— Гляди, как бы я тебе всё хозяйство не отчекрыжила, пёс блудливый!

Из этих воспоминаний его вырвал горестный вопль Сыма Тина. Несколько дюжих ополченцев, ухватив старшего брата под руки, выволакивали его из толпы зрителей.

— Наговоры это всё, напраслина… У меня заслуги, он давно никакой мне не родственник… — слёзно причитал Сыма Тин, но никто и внимания не обращал на его стенания.

Сыма Ку печально вздохнул, в душе у него поднималась жалость. Всё же этот человек был ему верным, преданным старшим братом, в трудную минуту всегда держал его сторону, хотя нередко и нёс всякую чушь. Сыма Ку вспомнил, как много лет назад, ещё подростком, отправился со старшим братом в город взыскивать долги. Они шли мимо «переулка помады», и тут брата увлекла за собой целая толпа размалёванных девиц. Когда он снова появился, в кошеле у него было хоть шаром покати. «Братишка, — попросил он тогда, — вернёмся домой, отцу скажем, что по дороге разбойники напали». А в другой раз, когда на праздник середины осени[147] брат напился и пошёл по бабам, его раздели догола и подвесили на большом рожковом дереве. «Брат, спасай скорей своего старшего, сними меня отсюда!» — кричал он, а у самого голова вся в крови. При этом на вопрос: «Что случилось, брат?» — этот юморист ответил: «Понимаешь, братишка, маленькой голове всласть, а большую на плаху класть».

Ноги у Сыма Тина подгибались, он даже стоять не мог, и тут к нему обратился один из деревенских ганьбу:

— А ну отвечай, Сыма Тин, где ценности Фушэнтана зарыты? Не скажешь, той же дорожкой, что и брат твой, отправишься!

— Какие ценности, нету никаких ценностей! Ещё когда землю перераспределяли, всё вокруг на три чи перекопали! — завопил Сыма Тин.

— Перестань скулить, брат, — бросил Сыма Ку.

— Из-за тебя все мои беды, сволота! — накинулся на него Сыма Тин.

Сыма Ку лишь горько усмехнулся и покачал головой.

— Что вы тут развели! Быстро убрать его! Никаких инструкций не соблюдаете, — приструнил ганьбу чиновник из госбезопасности, держа руку на «маузере» в кобуре.

— Да мы подумали — а ну как заодно получится выжать из него что-нибудь! — оправдывался тот, уволакивая Сыма Тина.

Ответственный за казнь поднял красный флажок и заорал:

— …Товсь!

Стрелки прицелились, ожидая последней команды. Сыма Ку смотрел прямо в чёрные дула винтовок, на лице у него застыла ледяная ухмылка. Над дамбой полыхнуло красным, в воздухе заблагоухало запахом женщины, и он воскликнул:

— Славная всё же вещь — женщины!..

Грохнул залп. Голову Сыма Ку разнесло, как тыкву-горлянку, и красно-белое месиво разлетелось во все стороны. Тело на секунду застыло и рухнуло грудью на землю.

Тут, словно в кульминационный момент пьесы, со стороны дамбы к телу Сыма Ку пробилась Цуй Фэнсянь, вдовушка из деревни Шакоуцзыцунь. Она была в красной бархатной куртке, в зелёных бархатных штанах и с золотисто-жёлтыми шёлковыми цветами в волосах. Я думал, она бросится на тело Сыма Ку и разразится рыданиями, но этого не случилось. Может, увидела разлетевшуюся голову и духу не хватило. Вынула из-за пазухи ножницы — вот-вот вонзит их себе в грудь, чтобы умереть вместе с ним. Как бы не так. На глазах у всех она вонзила их в грудь мертвеца. Потом закрыла лицо руками и с рыданиями, спотыкаясь и пошатываясь, побрела прочь.

Все, кто видел это, так и застыли. Последние, совсем не возвышенные и не героические, слова Сыма Ку шаловливо проникли в сердца людей и шевелились там, подзуживая, маленькими червячками: «Хм, женщины — славная вещь?», «Возможно, они и славная вещь», «Спору нет, женщины — славная вещь, но, если разобраться, они и не вещь вовсе».