История России с древнейших времен. Книга V. 1613-1657 - Сергей Соловьев

Если Лжедимитрий был еретик и чернокнижник, то, разумеется, с таким же характером, и даже еще в сильнейшей степени, явилась жена его Марина, еретица, воруха, латынской веры девка, луторка и калвинка. Сочетание трех последних отзывов об одном и том же лице, — сочетание, встречаемое в писаниях тогдашних грамотеев, — разумеется, поражает нас теперь; но предки наши не обращали внимания на различие исповеданий; они употребляли эти три названия — латынец, лютер и калвин как бранные, говоря о всяком чужом, о всяком западнике. Требование перекрещивания от людей других христианских исповеданий, переходящих в православие, всего лучше объясняет нам дело, всего лучше показывает нам, какое сильное впечатление производило на наших предков слово — чужой : это магическое слово отнимало способность находить в человеке другого христианского исповедания что-либо сходное, находить общую основу и вместе определять, какое из этих исповеданий ближе к нашему и какое дальше.

Что касается представления о других знаменитых деятелях Смутной эпохи, выраженного в современных литературных памятниках, то оно очень неудовлетворительно, очень неясно. Живых людей, с резко определенным образом, мы не найдем ни в Скопине, ни в Ляпунове, ни в Пожарском, ни в Минине, как они представляются в летописях и сказаниях. Рассказываются их внешние подвиги, произносятся похвальные отзывы в общих неопределенных выражениях, идущих ко всякому другому хорошему человеку. От Скопина-Шуйского не дошло до нас ни одного слова, не дошло ни записок, ни писем, ни его собственных, ни людей к нему близких, вследствие чего фигура эта представляется историку покрытою с головы до ног пеленою: можно догадываться, что это что-нибудь величественное, но что именно — не знаем. Точно так же безжизненною представлялась бы нам и фигура другого вождя-освободителя, Пожарского, если бы мы должны были ограничиться одними летописями, если б, по счастию, не дошло до нас описание новгородского посольства к Пожарскому в Ярославль; тут сказал Пожарский несколько слов о себе, о своем положении, о других лицах, — и прорезал яркий луч и осветил, оживил образ! Но все это несколько слов только! Яснее представляется характер Ляпунова уже по самому разнообразию внешней деятельности, не допускающей с начала до конца общих, неопределенных отзывов. В деятельности Минина много темного, недосказанного: тоже таинственный образ! Любопытно, что если в некоторых известиях фигура Минина стирается перед фигурою Пожарского, то в народном представлении, как оно записано в одном хронографе, Минин является исключительным деятелем при освобождении Москвы. Здесь видно явное желание противопоставить его боярину князю Трубецкому, причем лицо Пожарского, как мешавшее силе желанного впечатления, отстранено: «Призвавши бога на помощь, хотя и неискусен стремлением, но смел дерзновением, пошел Кузьма к царствующему граду. В то время стоял с войском князь Дмитрий Трубецкой, и услыхав, что идет Кузьма Минин с войском, отступил прочь, говоря: „Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет“. И сведал келарь троицкий, Авраамий Палицын, что Дмитрий Трубецкой с товарищем своим Прокофьем Ляпуновым (?) прочь отступил от Кремля-города, и приехал келарь в полки князя Дмитрия Трубецкого, начал его молить, что тот мужик пришел к тебе на помощь, а не честь вашу похищать; и едва умолил князя Дмитрия. А в то время Кузьма Минин с своим войском облег город-Кремль, и начал Трубецкой говорить: „Я стою под городом Москвою немалое время, а взял Белгород и Китай; что будет у мужика того, увижу его промысел!“ И поехал келарь в полки нижегородские к Кузьме Минину и говорил: „Я едва умолил князя Дмитрия Тимофеевича, а ты, Кузьма Минич, не прекословь ему ни в чем, ополчайся как тебя бог наставит“, и отъехал в свой монастырь. На другой день Кузьма отряжает два полка и т.д. Патриарх Гермоген вообще является в лучезарном блеске, и самый блеск этот препятствует различать отдельные черты в образе; только предатель-хронограф нашептывает слова, нарушающие общее впечатление.

К сказаниям, содержание которых составляют события Смутного времени, принадлежат два сказания, составленные во Пскове. Они замечательны потому, что в них высказались взгляды двух противоположных, враждебных сторон, стороны лучших и стороны меньших людей. В нашей истории, при описании борьбы этих сторон во Пскове, мы держались летописного рассказа именно по его относительному, по крайней мере, беспристрастию, ибо летописец, хотя и сильно вооружается против воеводы и лучших людей, однако не щадит и меньших, когда они начали прикликать с Кудекушею. Но в одном из упомянутых сказаний события представлены так, что поступки лучших людей являются постоянно в хорошем свете, поступки меньших в дурном. Сказание это носит заглавие: «О смятении и междоусобии и отступлении пскович от Московского государства, и как быша последи беды и напасти на град Псков от нашествия поганых и пленения, пожар, глад и откуду начаша злая сия быти и в кое время». В сказании вот как описывается начало Смуты: «Явились в псковских пригородах смутные грамоты от вора из-под Москвы, на прельщение малодушных, и возмутились люди, начали крест ему целовать. В то же время вскоре умер епископ Геннадий от кручины, услыхав такую прелесть; во Пскове люди стали волноваться, заслыша, что кто-то идет от ложного царя с малою ратью. Воеводы, видя такое смятение в народе, много укрепляли его, но не могли уговорить; народ схватил лучших людей, гостей и пометал их в тюрьму, а воеводы послали в Новгород за помощью. В то же время какой-то враг креста Христова распустил слух, что немцы будут во Псков; тогда некоторые мятежники возопили в народе, что немцы пришли к мосту на Великой реке; тут все возмутились, схватили воевод, посадили в тюрьму, а сами послали за воровским воеводою Плещеевым и целовали крест вору, начали быть в своей воле, взбесились и лихоимством разгорелись на чужое имение. Осенью пришли во Псков из Тушинского стана мучители, убийцы и грабители, объявляя малоумным державу его и власть, а эти окаянные воздали хвалу темной державе его, начали хвалиться пред ними своим радением к вору и клеветать на тех богомольцев и страдальцев, которые не хотели преклонить колена Ваалу, на городских начальников и нарочитых мужей, сидевших в тюрьме; лютые звери извлекли их из тюрьмы и уморили, одних на колья посадили, другим головы отсекли, прочих различными муками мучили, имение их побрали, боярина же Петра Никитича Шереметева в тюрьме удавили и, побравши имение во владычне дворе, по монастырям, у городских начальников и у гостей, отъехали под Москву к своему ложному царю и там после были побиты своими». Это известие о поступке тушинцев очень правдоподобно, но почему его нет у летописца? Летописец Тушину не благоприятствовал, называет безумными тех, которые целовали крест тушинскому царю.

Опустивши причины народного восстания на лучших людей, — причины, рассказанные у летописца, а именно посажение в тюрьму гонца от козачьего атамана и бегство духовных лиц к неприятелю, автор сказания, после описания большого пожара, говорит: «Чернь и стрельцы начали грабить имение у нарочитых людей и, по наущению дьявольскому, стали говорить: бояре и гости город зажгли! — и начали в самый пожар камнями гнать их, и те побежали из города; а на другой день стали волочить нарочитых дворян и гостей, мучить и казнить и в тюрьмы сажать неповинных, начальников городских и церковный чин». Описавши вторичное торжество меньших людей, летописец прибавляет: «Дал бог, без крови разошлись, а если б воля лучших людей сотворилась, то было бы крови много; которые из них в Новгород отъехали, тех имение переписали, а которые в Печорах и во Пскове крылись, тех имения не переписывали». Совершенно иначе рассказывает дело автор нашего сказания: «Которых отыскали православных неповинных (меньшие люди, победители), тех влекли на сонмище, мучили, в палаты и погреба пустые пометали, которые же из города побежали душою да телом, у этих жен метали в погреба, а потом мучили и смерти предавали, входили в домы их, ели, пили и веселились, имения их по себе разделили; кто был в тюрьме, тот отдал последнее, чтоб откупиться от муки и смерти, у кого же не было что дать, те были замучены или в темнице померли, и жены и дети но миру ходили. Было таких страдальцев, мужчин и женщин, больше двухсот, и страдали они до тех пор, пока не пришел ложный царь и вор Матюшка: он освободил их всех и вместо их заточил их гонителей, и таким образом все приняли возмездие по своим делам». Итак, последний самозванец Матюшка или Сидорка является действующим в пользу лучших людей против меньших. Но в том же сказании вот что говорится об этом самозванце: «Явился вор в Иван-городе, и начали к нему такие же воры и убийцы собираться: из Новгорода — козаки, из Пскова — стрельцы. Псковские граждане отказались принять его, и он приходил подо Псков с нарядом стенобитным и наметным, но граждане крепко против него стали, и он ничего не успел сделать городу. Немцы послали на него войско из Новгорода, и окаянный бежал из-под Пскова. Тогда псковичи, не зная, что делать и куда приклониться, не надеясь ниоткуда получить помощи, положили призвать к себе ложного царя, послали от всех чинов людей бить ему челом, послали повинную. Окаянный обрадовался и пришел во Псков вскоре, и начали к нему собираться многие, которые радовались крови и чужому имению; к тому же он любил поганых, литву и немцев, было гражданам большое насилие и правеж в кормах и во всякой дани, и многих замучили. Псковичи стали тужить. Литва в это время осаждена была в Москве русскими людьми, и прислали оттуда некоторых нарочитых людей дозреть прелести этого новонарекшегося царя, и дозиратели эти, боясь смерти, не обличали его; но потом, найдя удобное время, когда он отослал своих ратных людей под Порхов, сговорились с гражданами, схватили его и свели под Москву». Любопытные подробности встречаем в сказании и о пребывании Лисовского во Пскове: «Псковичи, услыхавши, что пан Лисовский с литвою и русскими людьми стоит в Новгородской земле, в Порховщине, послали к нему бить челом, чтоб шел во Псков с русскими людьми, и он, попленивши Новгородчину, пришел во Псков; его самого пустили в город, а литву поставили за городом на посаде и в Стрелецкой слободе; но мало-помалу начала и литва входить в город, казну многую пропивать и платьем одеваться, потому что было множество у нее золота, серебра и жемчугу, после разграбления славных городов Ростова, Костромы, монастырей Пафнутьевского, Калязинского и других, где они раки святых рассекали, сосуды и образные оклады грабили, было у них также множество пленников, женщин, девиц и отроков. Когда все это они проворовали и проиграли в зернь и пропили, то стали грозить гражданам: „Мы уже много городов попленили и разорили, то же будет от нас и этому городу Пскову, потому что весь живот наш здесь положен в корчме“. Граждане, слыша это, пришли к варвару и начали льстивыми словами говорить, чтоб шел на выручку к Иван-городу, который тогда осаждали шведы: „А мы казну соберем и пришлем к тебе“, — говорили псковичи. Лисовский согласился, вышел изо Пскова с всеми своими людьми и после только догадался, что псковичи обманули его, но уже было поздно. Наконец в этом сказании находим любопытное известие об отношениях Пскова к Ливонии во время Смутного времени: „Велика милость пречистой богородицы печерской, что только мимо своего дома (Печерского монастыря) не затворила пути к литовскому рубежу в Ливонскую землю, откуда во все это время хлеб шел во Псков, потому что мир великий имели мещане с псковичами; если бы эта земля не подмогала хлебом, то псковичи никак не избыли бы от поганых“.