Генерал коммуны ; Садыя - Евгений Белянкин

— Мои сыновья сами выбирают друзей.

Садые было трудно усидеть.

— Мои — тоже. Но я знаю друзей моих детей. Они все благородные.

— Благородство в вашем смысле меня и моих детей не интересует. Мои дети дружат с детьми рабочих, с честными, хорошими ребятами.

— Да, да, — Мухин звучно откашлялся, — все ясно. Линия поведения Бадыговой мной изложена. Я думаю, не стоило бы нам ее рекомендовать партийной организации нефтяников… Факты требуют еще некоторого расследования… Потом, явно недовольные голоса с нефти. Очень плохо с кадрами. Идет расслоение: специалисты крупные летят, а сосунки, которые не сегодня-завтра завалят всё, получают места. Всем известно дело Дымента. Обвинить такого специалиста? Стоит открыто и другой вопрос — чисто партийно-хозяйственный. Разделение промыслов.

Мухин самодовольно уселся и, вынув платочек, нетерпеливо стал вытирать потное лицо: глаза его, маленькие, узкие — две щелки — насмешливо улыбались: «Да, жаль, но что поделаешь, — принципиальность прежде всего…»

— Слово имеет товарищ Князев, — сказал Столяров.

Князев говорил без мухинского воодушевления — вяло, растягивая слова, быть может нарочно, в противовес Мухину. Он говорил о многих достижениях в работе горкома. Он говорил о буровых, о заводах, жилых домах. О Бадыговой говорил просто, как о замечательной трудовой женщине, говорил о том, что он гордится, что ему выпала такая доля — поработать вместе, рука об руку с удивительной простоты и скромности человеком. Он отвел почти все возражения Мухина, и тот нервно морщился. Князев поддержал горком в отношении промыслов:

— Рано пока, надо создать базу, я согласен с совнархозом и с горкомом.

Выступали другие — разные мнения, мысли, советы. Но немало сомнений, удивлений. Все ждали выступления Столярова.

— Я думаю, — сказал резко Столяров, — обсуждение итогов работы горкома перед подготовкой к партийной конференции дало нам следующее: горком стоит на правильной партийной линии; Бадыгова работает хорошо, это ясно каждому. Некоторые вопросы, поднятые Мухиным, обсуждались на бюро, и, я думаю, нет смысла возвращаться к ним. Все ясно. Настоящую критику, настоящую оценку непосредственно дадут коммунисты той парторганизации, которую возглавляет Бадыгова. Мухин настаивал обсудить линию горкома, он очень хотел высказаться. И высказался — я ему не мешал; пусть он не звонит в Москву, что его Столяров зажимает. Вы говорили здесь об авторитете так, будто партийные работники — это каста и будто установка на кастовость — установка партии. Нет и нет! Это противоречит ленинским принципам. Вы заблуждения отсталых партийных работников, их косность возводите в догму! Я не хотел подрывать ваш авторитет здесь, на бюро; но я не мог не высказаться так… вопрос слишком принципиальный.

— Все равно я вас не понимаю; об этом разговор не здесь! — вспыхнул Мухин.

— Почему? И здесь неплохо. Как думаете, товарищи?

68

Простыня сбилась, сползла с дивана; закутавшись в одеяло, Марат тихо стонал.

В передней тетя Даша провожала доктора, молодого, румяного; в очках с широкими костяными оправами он казался солиднее, и только это, пожалуй, и вызывало уважение тети Даши.

— Доктор, ну как, опасно? Ну, доктор, не мучайте…

— Все, что надо, я сказал; вы думаете, что у меня есть еще что-то другое, что-то я недосказываю? Ничего подобного, вы ошибаетесь.

Суетясь, тетя Даша помогла ему одеться и вдруг, вспомнив, заторопилась на кухню:

— Ради бога, подождите.

И прибежав, сунула узелок:

— Доктор, возьмите…

— Да вы что, я не уездный лекарь старой России.

Тетя Даша вспыхнула:

— Это не дурное, доктор, сердечное.

Но доктор ушел, и тетя Даша, закрыв дверь, долго стояла с узелком — пирожками, которые она сама пекла; потом, бросив узелок на стул, вздохнула:

— Горемычная жизнь-то. Вот она, работа: и ребенка некогда своего приголубить. Все там, в горкоме. Вся душа нараспашку, для людей. Все для людей.

И пошла к телефону.

Несколько раз в день приезжала Садыя. Болезнь сына неожиданным горем навалилась на нее. Ни повседневные рабочие дела, ни подготовка горкома к партийному отчету не поглощали ее мыслей полностью. Что бы она ни делала, Марат всегда был с нею: что с ним, с мальчиком? Как он? Что сказал доктор?

Порой ей казалось, что ее отсутствие усугубляет болезнь. Она верила, что ласковое прикосновение руки матери, лишний поцелуй лучше всяких лекарств и что она должна быть рядом с сыном, которого так любила. Ей казалось, что все произошло оттого, что она так мало бывает дома, что работа отняла у нее главное — непосредственную заботу о детях. Она полностью доверилась тете Даше, ее материнскому отношению к своим детям, ее доброте и хорошему влиянию. Но она — мать, мать, которая должна каждую минуту часть своего душевного тепла отдавать ребенку.

Садыя с трудом выкраивала время, чтобы на десять-пятнадцать минут заглянуть к сыну. Тревожные мысли приходили все время. При Марате она сдерживалась, а уходя на кухню, всхлипывала.

Тетя Даша сердилась:

— Вот еще. По-бабьи. А секретарь… По-твоему, ребенок и болеть не должен.

Садыя вытирала полотенцем слезы:

— Не могу… Даша… Марат мой…

— Не мой же, — нарочито грубо говорила тетя Даша, выпроваживая Садыю на работу. — Ехала бы лучше, глаза красные, люди небось всякое подумают… Эх, женщины… Вот Илья Мокеич приехал, шуточки да прибауточки — мальчишке настроение сразу поднял, а вы слезокапы.

Но сегодня Садыя не смогла приехать. Поэтому просила тетю Дашу каждый час звонить по телефону. Тетя Даша, конечно, таких поручений не выполняла — от этого ребенку легче не будет, да и ей одно расстройство. Но, проводив доктора, она позвонила все же, сказав, что все хорошо: надо же успокоить! Глазами опытной женщины, воспитавшей не одного ребенка, она подметила, что болезнь Марата связана с каким-то потрясением, недаром доктор сказал: «Нервы шалят… Стоит успокоить их, как все пойдет на поправку…» Но Марат скрытничал, Марат все держал при себе.

— Нервная лихоманка, — поставила свой диагноз тетя Даша. — Вот у нас была знакомая, врач, она все могла сказать. А эти жуют резину, будто их дело сказать про больного обратное, чем они думают.

69

После обеда Марата пришли проведать Сережа с Лилей. Сережа познакомил Лилю с тетей Дашей:

— Моя жена.

— А свадьбу?

— Мы люди новые — без свадьбы.

— Без свадьбы нельзя. А серебряная подойдет, золотая, а? Не лишай, Сережа, себя и Лилю удовольствия. Один раз это бывает. И через горе пройдете, и через хорошее, а этот день всегда будет светить.

— Вот Марат выздоровеет, и устроим. Правда, тетя Даша?

Марат обрадовался Сереже. Он долго держал его руку в своей, и глаза его горели мягким, теплым огоньком.

— Что ж ты, друг… ну?

— Дядя Сережа, так получилось.

— А Славка из школы не пришел?

— Пришел, — заметила тетя Даша. — Давно пришел, по магазинам послала да еще в аптеку.

Когда Сережа и Лиля вышли от Бадыговых и Лиля взяла его под руку, он с горечью сказал:

— На этой неделе партконференция…

— Как просто у Бадыговых, — вдруг перебила Лиля. — Так мне нравится. А Марат очень симпатичный. Какие глаза!.. Я домой не хочу.

И вот они в поле, у большого изломанного оврага, известного здесь под названием волчьего.

Сережа рассказывает о Садые и о Славике. Лиля молчаливо прижалась к нему, жует сухую травинку. Приятно, во рту немного пряно от нее.

Тихо плыли кудрявые облачка, вечные странники, а Сережа и Лиля были рядом и никуда сейчас не стремились; подувал ветерок, и Лилька, ощущая тепло любимого, мечтательно смотрела вдаль.

— Хочешь, я тебе скажу все, что думаю… — Она таинственно смотрит в Сережины глаза. — Хочешь?

— Очень…

— Ты меня прости… И то письмо. Хотелось проверить. Как говорится, семь раз отмерь. Ваш брат какой… Иной попадется… Я перед тобой как на духу. Виктор, его ты по Казани знаешь. Влопался, как мальчишка. Ходил, преследовал. Подговаривал друзей. Разве это хорошо? — мелко, эгоистично. Они меня встречали, грозили. Как ему не понять, что после этого он становился для меня гадким, отвратительным. А сначала у меня что-то проснулось. Любопытство, конечно, не больше. Однажды сидим в парке, знаешь, в самом конце — с горы вид на Казанку, чудо! Вот и сидим. Уединение. Одна пара хотела было сесть, да передумала. А он так легко и красиво мог говорить. Ведь тоже инженер, а послушаешь — глупости… Говорит, говорит, о любви, дружбе: мол, дружба — естество, и любовь — естество, и мир весь — естество, и мы — естество… Все живет для того, чтобы жить, размножаться… Поняла я его грязные мыслишки: вот, оказывается, ты куда гнешь… естество…

И так меня взбесило, прямо… Честное слово, поверь, Сережа… Оттолкнула, а он на колени, не вру… Убежала я… А встретила тебя — думала, тоже такой. А сердце другое: нет… А иногда мыслишка недоуменная была. Если любишь, значит, не это главное. И действительно поняла: не от прихоти мужской все у тебя, а так, от чувств… Чувства — они что хочешь могут с человеком сделать, по себе знаю, на стенку полезешь… Разоткровенничалась, правда? Чего там, раз решили пожениться, я должна все-все сказать, чтобы потом никакая паутинка не могла навести тень. И ты?