Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Александровский

Начиная с 10 мая 1940 года — даты вторжения германских армий в Бельгию и Голландию — война перестала быть «странной».

В сорок четыре дня все было кончено.

Шестимиллионная французская армия, не оказав в основной своей массе сколько-нибудь серьезного сопротивления, сдалась на милость победителя. Занимавшие «неприступную» «линию Мажино» два миллиона французских солдат сложили оружие, остававшееся в течение всех предыдущих месяцев войны почти без употребления.

14 июня 1940 года немцы вступили в Париж. Через несколько дней после этого Франция капитулировала.

В последние два дня перед вступлением германских войск в столицу Франции население «русского Парижа» попряталось по своим норам. Выходить на улицу стало опасно: объятые ужасом жители французской столицы, устремившиеся в количестве нескольких миллионов человек к южным парижским заставам, были охвачены шпиономанией. Появление на улице иностранца было равносильно поднесению зажженной спички к бочке с порохом.

Французская буржуазия привыкла считать, что во всех несчастьях, постигающих ее самое и всю «прекрасную Францию» в целом, всегда виноваты «поганые иностранцы». А такого по своим размерам несчастья, как события лета 1940 года, Франция еще не знала за все свое тысячелетнее существование.

После этого станет понятным, как могли себя чувствовать иностранцы.

В эти дни французская буржуазия вспоминала то, о чем ей не следовало бы забывать все предыдущие 25 лет, а именно что в первую мировую войну Франция была спасена русскою кровью и что в будущем без помощи Советского Союза, дружественного Франции, ее существование всегда будет непрочным.

Двадцать пять лет подряд Советский Союз был для французской буржуазии ненавистным «русским медведем», лишившим ее дивидендов по русским облигациям и акциям. Она пренебрегла дружбой страны, спасшей ее и всю Францию от кайзеровского порабощения, ненавидела ее и осыпала проклятиями. Нужны были невероятные страдания и унижения всего французского народа, чтобы эта буржуазия опомнилась.

Из произведений художественной и мемуарной литературы, посвященной описанию Парижа и Франции тех дней, советский читатель уже знает, что в тот момент взоры всех 40 миллионов французов и француженок обратились на Восток.

В те дни весь «русский Париж» облетели переделанные каким-то досужим эмигрантским поэтом строфы лермонтовского «Бородина». Они были на устах, кажется, у всех без исключения русских эмигрантов и с иронией и убийственной верностью передавали мысли и чувства нескольких десятков миллионов французов и француженок: Мы долго молча отступали.

Дошли до Марны. «Чуда» ждали.

Но бомбы сыпались с небес: России нет — и нет чудес…

Шумный, бурлящий и кипящий в мирное время Париж обезлюдел. В городе осталась, может быть, одна десятая часть его населения. Улицы опустели. В подворотнях робко жались и перешептывались консьержки. Небо было затянуто густыми черными облаками: горели хранилища нефти и бензина.

Утром 14 июня на улицах французской столицы появились зелено-голубые мундиры офицеров и солдат гитлеровского вермахта.

Я жил в то время на улице де ля Кавалери, в двух минутах ходьбы от Марсова поля, на одном конце которого был расположен выстроенный еще при Наполеоне военный городок и Французская военная академия, на другом — подпирающая небо знаменитая Эйфелева башня.

Около входа в академию медленно расхаживал германский часовой. Громадный сквер, занимающий все Марсово поле, был совершенно пуст. На шпиле Эйфелевой башни развевался флаг со свастикой.

К полудню началось вхождение в Париж главных сил наступающей гитлеровской армии. Оно продолжалось до вечера.

Население «русского Парижа» высыпало на улицы.

Оно не чувствовало себя в опасности и видело в гитлеровской армии, разгромившей Францию в 44 дня, свою «избавительницу».

Русские белоэмигранты никогда не любили Францию.

Она, как это читатель знает из предыдущих глав, была и осталась для них чужой страной, к ее судьбе они относились совершенно безразлично. Более того, большинство встретило молниеносный ее разгром с нескрываемым злорадством.

Эта на первый взгляд совершенно нелепая и непонятная для стороннего наблюдателя психология имела в действительности некоторые причины, заключавшиеся в том невыносимом положении подавляющего большинства русской эмиграции, о котором я говорил в предыдущих главах.

Причины, но не оправдание, тем более что внешние формы проявления этого злорадства порою переступали все пределы допустимого…

Оказавшись в бедственном положении, они винили во всех своих горестях и невзгодах прежде всего тот новый строй, установившийся у них на родине, который лишил их былых богатств и привилегий. Но бедствия и невзгоды они испытывали уже не на родине, а в чужой для них Франции. Свое негодование по этому поводу они распространяли на всех французов, не умея, да и не желая различить трудовой народ от господствующих классов. Этим, разумеется, они никак не могли завоевать симпатии французов, тем более что во Францию они нахлынули незваные, непрошеные трудовым народом этой страны.

Покинув свою собственную родину, эти эмигранты не обрели новой и не хотели понимать, что отнюдь не заслуживают того уважения, на которое претендовали без всяких к тому оснований: ведь в любом обществе вполне закономерно сторонятся (чтобы не сказать хуже) тех людей, которые пренебрегли своей родиной — какая бы она ни была! — и не стесняются всячески ее поносить, как это делали белоэмигранты.

Появление во Франции войск германского вермахта возбудило в «русском Париже» не только злорадство, но и совершенно бредовые фантазии. Воспаленное воображение рисовало заманчивые картины: гитлеровцы без помощи русских эмигрантов, конечно, не обойдутся… Они раздадут им ответственные посты по управлению французскими делами…

Звериного оскала фашизма «русский Париж» не разглядел. Гитлеровского «Майн кампф» там не читали.

Будущего нападения фашистской Германии на их родину никто не предвидел…

Шли недели и месяцы, но никакой раздачи ответственных постов эмигрантам не последовало.

Правда, начался прием русских в германские вспомогательные организации, обслуживавшие вермахт, и в гражданские учреждения. Но это было предложение работы исключительно на самых низших ступенях служебной лестницы германской оккупационной машины. Тем не менее для нескольких тысяч человек из населения «русского Парижа» эта работа была действительно избавлением от вполне реальной угрозы голодной смерти, так как вместе с военным разгромом Франции всю хозяйственную, торговую и промышленную жизнь страны охватил паралич.