Ленин – Сталин. Технология невозможного - Елена Прудникова

Аналогичную позицию заняло и Московское областное бюро. Они тоже доказывали, что немецкие солдаты не станут воевать против Советской России, что немцы не способны наступать, что самое главное – это разжечь революционный пожар в Европе. А поскольку при полном развале железнодорожного транспорта до других организаций было не дотянуться, то против сепаратного мира выступала почти что вся имевшаяся на то время в наличии партия большевиков.

Среднее положение между Лениным и левыми занял Троцкий. Его позиция была с точки зрения нормальной дипломатии совершенно безумной, однако по сравнению с вышеизложенными идеями казалась даже где-то в чем-то умеренной. Троцкий предлагал: мирный договор не подписывать, при этом объявив, что Россия считает войну оконченной и распускает армию. В этой позиции был один плюс. Поумневшему «левому» неудобно было переходить на ленинские позиции, а «ни мира, ни войны» Троцкого казалось приемлемой формулой. Впрочем, этот плюс был единственным, других не наблюдалось.

Левые эсеры сразу выступили против мира и на данной позиции стояли насмерть. Большевики же начали совещаться и занимались этим до середины января. 11 января на заседании ЦК Ленин попытался дать решительный бой своим «левым» – и с треском проиграл. Из шестнадцати присутствовавших только трое: Артем (Сергеев), Сокольников и Сталин – стали на его сторону. Аргументы остальных были следующими (излагаю их по фундаментальному труду американского историка Александра Рабиновича «Большевики у власти»).

«Бухарин, признанный лидер «левых коммунистов», прямо заявил, что «позиция тов. Троцкого самая правильная» и добавил: «Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст – мы заинтересованы в том, как это отразится на международном движении». В Вене растет всеобщая забастовка, связанная с переговорами в Бресте, сообщил он; если мир будет подписан, она сорвется. Необходимо использовать любую возможность, чтобы затягивать переговоры и не подписывать позорный мир. Это придаст энергии западноевропейским массам. Еще один ярый «левый коммунист», Урицкий, признавая неспособность России в данный момент вести революционную войну, предупреждал, что принятие аннексионистского мира оттолкнет петроградский пролетариат. «Отказываясь от подписания мира, производя демобилизацию армии... мы, конечно, открываем путь немцам, – признал он[224], – но тогда, несомненно, у народа проснется инстинкт самосохранения и тогда начнется революционная война»... Дзержинский заявил с места, что подписания мирного договора будет означать капитуляцию всей большевистской программы, и обвинил Ленина в том, что тот делает «в скрытом виде то, что в октябре делали Зиновьев и Каменев», а именно, думает только о России и игнорирует огромное международное значение событий в России».

Я не зря уделяю столько места изложению взглядов «левых коммунистов». Именно тогда раскололась партия большевиков, и именно по этой линии впоследствии будут идти расколы между сначала Лениным, а потом Сталиным и всеми оппозициями, сколько бы их ни было.

Не стоит обманываться революционной фразой. На самом деле это просто новая одежка очень старых политических сил, все тот же древний конфликт между теми, кто работает на свою страну и теми, кто хочет заставить ее работать на кого-то еще. Что важнее: судьба России или то, как ее агония отразится на международном рабочем движении; сто верст российской территории или забастовка в Вене; защита Родины или «революционная война»; благо народа или революционные принципы? Десять лет спустя Сталин, определяя разницу между «генеральной линией» и оппозицией, скажет: «В чем состоит эта разница? В том, что партия рассматривает нашу революцию как революцию социалистическую, как революцию, представляющую некую самостоятельную силу; способную идти на борьбу против капиталистического мира, тогда как оппозиция рассматривает нашу революцию как бесплатное приложение к будущей, еще не победившей пролетарской революции на Западе, как «придаточное предложение» к будущей революции на Западе, как нечто, не имеющее самостоятельной силы».

Некоторые из «левых коммунистов», как, например, Дзержинский, не то пересмотрев свои взгляды, не то наступив на горло собственной песне, впоследствии честно служили Советской России. Другие эволюционировали в противоположном направлении. Когда стало ясно, что революции в Европе ждать не стоит и приходится выбирать между Сталиным, все больше дрейфующим в сторону пророссийской имперской политики, и существующими, хотя и буржуазными, но европейскими правительствами, оппозиционеры выбрали второе, тем самым еще раз доказав, что революция тут вообще ни при чем. Дискуссия о Брестском мире была не причиной раскола партии, а поводом, позволившим осознать себя двум силам внутри нее: «государственникам-патриотам» и «революционерам-интернационалистам». С этого момента они вступили в тяжелейшую борьбу, закончившуюся уже перед самой войной физическим уничтожением последних так и не смирившихся «левых». Но дух остался. Он еще воскреснет в революционно-большевистских деяниях Хрущева, а потом в ультразападнических кампаниях «перестройки». Вы думаете, случайно ее начало сопровождалось восхвалением Бухарина и его соратников? Ага, конечно! То-то «прорабы перестройки» сплошь и рядом на всю страну рассказывали о своих отцах и дедах, сложивших головы в подвалах НКВД!

Но это будет спустя двадцать и спустя семьдесят лет. А в декабре 1917 года ситуация сложилась простая и печальная: быстро думающий Ленин уже понял, что теория немедленной всемирной революции иллюзорна и надо спасать то, что имеешь, а партия частично не успела повернуть вслед за ним, а частично и не желала.

... В январе произошел некоторый подъем революционного движения в Австрии, Венгрии, Польше, Германии, отчего «левые» (и не только они) воспряли духом. Все же у них хватило соображения не объявлять немедленно «революционную войну». 21 января на совещании в ЦК по вопросам мирной конференции только пять из четырнадцати участников голосовали за немедленное подписание мира: Ленин, Сталин, Мура- нов, Артем и Сокольников. Один человек был за то, чтобы немедленно прервать переговоры, остальные – за всемерное их затягивание, то есть поддерживали позицию Троцкого. Тем более она была весьма привлекательной во многих отношениях. Во-первых, неизвестно, смогут ли немцы наступать, во-вторых, даже если смогут, сдаться никогда не поздно, а в-третьих, скоро будет мировая революция, и все эти договоры потеряют смысл. Если же мировой революции не случится, то дело все равно проиграно, так зачем она нужна, Россия?

... Кончилось все тем, что 28 января Троцкий взял да и объявил на переговорах: Россия-де отказывается подписать мирный договор, однако считает, что война закончилась, и демобилизует армию. Просто так, от себя объявил – и торжественно удалился.

Несколько ошалевшие от такого поворота событий партнеры по переговорам стали думать, как быть. Из заявления Троцкого вроде бы следовало, что оккупированные территории остаются за ними, то есть цель достигнута. Исключение составил только один человек – но этим человеком был начальник штаба Восточного фронта генерал Макс Гофман. Как и подобает прусскому военному, он считал, что раз мирный договор не подписан, то военные действия, как записано в условиях перемирия, должны быть возобновлены в семидневный срок.

Уже через два дня после беспримерного заявления Троцкого, 13 февраля 1918 года[225], Коронный совет Германии принял решение о проведении наступательной операции на Восточном фронте. Началось наступление 18 февраля – и оказалось, что немецкие солдаты воевать могут и преспокойнешим образом идут против «русских братьев», а вот наши как-то не горят желанием вести «священную войну». У немцев были собранные наспех войска третьего сорта – но русские бежали, даже не пытаясь оказывать сопротивление. Германцы практически сразу захватили Двинск (для этого потребовалось около сотни солдат) и Минск и двинулись к Петрограду.

Всего один день понадобился Советскому правительству, чтобы достигнуть серединной позиции между разумом и верой. 19 февраля под утро, на заседании Совнаркома перевесом в один (!) голос все-таки победили Ленин и присоединившийся к нему Троцкий, которые немедленно отправили в Берлин радиограмму о готовности советского правительства подписать мир на германских условиях.

Буря была страшная. ВЦИК разделился, не в силах определить, одобряет ли он эту телеграмму или намерен ее отозвать. Стоявший на левых позициях Петроградский комитет опросил представителей районов – практически все, кроме Выборгского, где голоса разделились, были против капитуляции. Несмирившиеся «левые» – четверо членов ЦК (Бухарин, Урицкий, Ломов, Бубнов) и еще семь известных деятелей партии подписали заявление, осуждающее заключение мира, как удар по делу социалистического строительства. Подобную резолюцию приняли и левые эсеры. Российская столица начала готовиться к «революционной войне».