Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов

Так или иначе, переписка открыла путь к формальному примирению.

Двадцать четвертого августа Блок приехал в Москву. Ранним вечером они затворились в мрачном темно-зеленом кабинете Белого в Никольском переулке и проговорили двенадцать часов кряду. Белый рассказывает в мемуарах (на этот раз правду): «Во многих вопросах журнальной политики мы разошлись; и решили, что мы – в разных группах; и в них оставаясь, мы будем друг друга всегда уважать». Коснулись и «провинностей друг перед другом в областях более интимных» (как выразился Блок) – и «вырвали корень» своей личной драмы (как сказал Белый).

Замечательно, что Белый и на этот раз безосновательно перетолковал примирительный шаг Блока по-своему – как «сдачу позиций». М.Волошин со слов Белого тогда же записал в дневнике, что Блок, мол, «приезжал в Москву каяться, мириться и отрекался от Вячеслава». Ни о каком покаянии и отречении, как мы знаем, и речи не было.

Поезд Блока уходил в семь утра. Белый пошел провожать его по светавшей Москве. По дороге посидели в извозчичьей чайной.

Заключенный мир оказался очень хрупким. «Разность во мнениях, в бытах, в обстаниях все же перевесила готовность нас лично друг с другом дружить, – продолжает Белый. – Я искренно не понимал дружбы Блока с людьми мне враждебными, сам дружа с теми, кого Блок не мог выносить; так судьба отношений была этим предрешена…»

Судьбу отношений предрешила, конечно, не разность в «бытах и обстаниях», а разность в мнениях. Второе появившееся в «Золотом руне» обозрение Блока – «О лирике» – оказалось для Белого столь же неприемлемым, как и «О реалистах». Он написал Блоку, что с новой его статьей «не согласен абсолютно», что она «поразила как громом» Сергея Соловьева и Эллиса, «искренне удивила» Брюсова.

6

Все это не помешало Блоку и Белому сойтись (в начале октября) в Киеве, на литературном вечере. Приглашены были москвичи – Белый, Нина Петровская, Соколов-Кречетов, Иван Бунин. В последнюю минуту Бунин отказался. Белый телеграфировал Блоку. Тот ответил: «Еду».

Блок при его богатом и тонком чувстве России до удивления мало ездил по стране. Он не знал ни Сибири, ни Урала, ни Волги (поездку в отрочестве на Всероссийскую выставку в Нижнем Новгороде можно не брать в расчет), ни Крыма, ни Кавказа. Только – Питер с окрестностями да Москва с Подмосковьем (позже, в годы войны, еще Пинские болота). Шахматово заменяло ему всю Россию.

Украина показалась «чужой»: «Пески и степи, желтые листья крутятся за вагоном…» Больше всего понравился Днепр – «гоголевский, огромный», и еще – вид на Киев с горы: грандиозный амфитеатр, белый и золотой от церквей, а вечером – весь в огнях. Как всегда, Блока пленили, казалось бы, случайные и даже посторонние черты пейзажа, которые он был мастер подмечать и которые приобретали для него особую выразительность: «загородная тюрьма, окопанная рвом: красная луна встает и часовые ходят»; «высокий бурьян»; «бесконечные железнодорожные мосты и пароходы».

Что же касается вечера, устроенного киевлянами в громадном, на три с половиной тысячи зрителей, оперном театре, то он был обставлен с дешевой помпой и образцовой модернистской претенциозностью: крикливые афиши с изображением какого-то козлоногого существа, торжественные фанфары при выходе участников, нелепое высокое сооружение, с которого приходилось читать, туберозы, истерически восторженные барышни… Театр был переполнен.

Блок сказал Белому, что приехал вовсе не ради вечера, а потому, что тот его позвал. Он весело шутил в стиле «Записок Пиквикского клуба», стращал, что киевляне погонят с эстрады. Но киевские обыватели и даже местные власти, пришедшие поглазеть на декадентов, встретили их приветливо. Белый сгустил краски, утверждая, что они с Блоком провалились и что успех снискал один бездарный, громогласный и импозантный Кречетов. Блок сообщил матери: «Вечер сошел очень хорошо». В прессе, как водится, позубоскалили насчет декадентов. В черносотенном «Киевлянине» выясняли, что съел и выпил Александр Блок в театральном буфете.

Два дня прошли в прогулках по Киеву, банкетах, приеме визитеров. На третий с Белым, конечно, произошла очередная история. Он должен был читать в том же театре лекцию, но накануне ночью разбудил Блока в сильнейшем нервном припадке.

«Что с тобой?» – «Не знаю… Кажется, начинается холера…»

Всю ночь напролет Блок ухаживал за ним, как добрая нянька. Белый безостановочно бегал по комнате, Блок сидел неподвижно. Он вызвался прочитать написанный Белым текст лекции вместо него, но утром врач не нашел холеры, Белый оправился и прочитал лекцию сам.

Он поведал Блоку о своих бедах, о своем одиночестве. «Да, понимаю, – тебе трудно живется», – откликнулся Блок. И вдруг сказал решительно: «Едем вместе в Петербург». – «А как же Люба?» – «Все глупости: едем!»

Было совершенно ясно, что ехать незачем. Но Белый поехал. В Петербурге Блок отвез его в гостиницу «Англетер» на Исаакиевской площади. «Здесь тебе близко от нас, здесь всегда останавливался Владимир Соловьев… Теперь я пойду – предупредить надо Любу, а ты приходи-ка к нам завтракать; да – не бойся!»

Блоки к тому времени переехали на Галерную в старинный дом Дервиза. Рядом была Нева, Николаевский мост, все великолепие парадного фасада Петербурга, но из окон квартиры ничего этого видно не было. Окна выходили в узкий двор, обсаженный, впрочем, деревьями. Квартира была скромная – четыре небольшие комнаты, вытянутые вдоль коридора. В самой дальней и самой просторной, оклеенной темно-синими обоями, поселился Блок.

Белый заходил часто. Был на последнем представлении «Балаганчика» у Комиссаржевской (19 октября). Блок напоил его в буфете коньяком, – он опьянел, сидел развалясь в первом ряду, подмигивал актрисам и покуривал папироску.

Любовь Дмитриевна, встречи с которой он побаивался, поразила его. «Она, прежде тихая, затараторила с нервностью и аффектацией, преисполненная суетой». О том, что вскоре произошло между ними, мы уже знаем.

Отношения же с Блоком тянулись кое-как и неотвратимо шли к финалу. Нужно о них досказать. Переписка почти сошла на нет, касалась только мелких литературных дел. Нападки свои Белый не прекращал. Так, в декабре, в газете «Раннее утро» он обозвал статьи Блока в «Золотом руне» – «совершенно неталантливыми, запутанными», а к автору их обращался в таком тоне: «Г-н Блок, ведь вы дитя, а не критик!»

Блок на эти эскапады внимания не обращал. Накануне Нового года он написал Белому: «У меня очень одиноко на душе, много планов, много тоски, много надежды и много горького осадка от прошлого. По всему этому хочется быть одному».

В январе Белый снова побывал в Петербурге, но появиться у Блоков после того, что произошло у него с Любовью Дмитриевной, уже не мог. Он встретился с Блоком на нейтральной территории – все в том же ресторане Палкина. Простились и разошлись, и это оказалось прощаньем перед долгой разлукой. Снова условились, что личные отношения нужно отделять от литературных. Но это были уже пустые слова, поскольку Белый этой разницы не улавливал. Так тянулось до апреля 1908 года, когда Блок получил с нежной дарственной надписью «Кубок метелей» – четвертую и последнюю «симфонию» Белого.