Щенки Земли - Томас Диш

Сначала был сладковатый насыщенный запах гнилых фруктов. Я осознавал, что он исходит из большой дыры в центре комнаты. Очень толстый человек стоял на дне этой ямы среди груды обломков брекчии. На голове тонзура, монах. Капюшон и облачение были белыми: Доминиканец.

Он держал один конец веревки, которой был обвязан посреди туловища, а другой швырнул мне. Вытащить его было почти невозможной задачей. Наконец это удалось, и мы вдвоем уселись у края дыры, тяжело дыша.

— Обычно, — сказал он, — я, конечно, могу воспарить. Чаще всего на высоту в один локоть.

Для такого громадного человека он выглядел каким-то неосновательным. Почти газообразным. Коротенькие пухлые руки походили на резиновые перчатки, надутые так, что они вот-вот лопнут. Про себя я подумал: «Луи, если ты не последишь за собой, не успеешь оглянуться, как будешь выглядеть очень на него похожим».

— И это только одно из чудес. Я мог бы вспомнить много других. Quant am sufficit[60]*, как свидетельствует Августин. Могу я у тебя куда-нибудь сесть?

— Боюсь, что мои стулья скорее всего слишком… второсортны. Может быть, на кровать?

— И чего-нибудь поесть. Немного хлеба, какие-нибудь селедки. — Он сжал кулак-баллон, который затрясся, как на пружинах. — Я пришел передать послание. Следовательно, надолго не останусь.

Я нажал кнопку рядом с дверью.

— Послание для меня?

— Послание от Бога. — Он опустился на смятые простыни. Капюшон закрывал все, кроме нижней части лица, где должен был быть рот.

— В этом я сомневаюсь, — сказал я насколько смог деликатнее.

— Сомневаешься в Боге? Сомневаешься в том, что Он существует? Это же чепуха! Конечно же ты веришь в Бога — каждый верит. Я могу доказать Его существование тремя различными способами. Во-первых, если бы Он не существовал, все было бы совершенно иным. Верх был бы низом, а правое было бы левым. Но мы видим, что это не так. Ergo,[61] Бог существует. Во-вторых, если бы Бог не существовал, ни один из нас не мог бы находиться здесь, ожидая чего-нибудь поесть. В-третьих, нам достаточно всего лишь взглянуть на часы, чтобы убедиться, что Он существует. Который час?

— Чуть больше трех.

— О, дорогой мой, уже очень поздно. Хорошо ли ты разгадываешь загадки? Почему гиперглупость возносит молитвы Пречистой Деве?

— Чем ворон похож на письменный стол? — пробормотал я, чувствуя, что мой гость начинает надоедать мне. Не думаю, что он слышал меня, но даже если и слышал, не осмыслил мою аллюзию.

— Не знаешь! Так-то, дорогой. Мой учитель говаривал: «Вы зовете его бессловесным волом. Но говорю вам, этот бессловесный вол замычит так громко, что его мычание наполнит Мир». Кто я?

— Фома Аквинский?

— Святой Фома Аквинский. Ты должен был сразу догадаться. Ты не бессловесный?

— По сравнению с большинством, нет.

— По сравнению с большинством — а как насчет сравнения со мной? Ха! А Бог еще умнее, чем я. Он находится на вершине цепочки существования. Он первое и нематериальное существо; а так как интеллектуальность есть результат нематериальности, из этого следует, как ночь за днем, что он есть первое интеллектуальное существо. Ты читал Дионисия?

— Боюсь, что нет.

— Ты должен был, должен. Это он писал, что небесное существо каждого порядка обучается духовной науке наивысшими умами. Как, например, я учу тебя. Аббат Сюгер особенно преклонялся перед Дионисием. Что ты на это скажешь?

— Что?

— Повтори то, что я только что сказал. Не можешь. Если ты не воспринимаешь простые вещи, как я смогу передать тебе послание?

Раздался стук в дверь. Это был кофейный столик на колесиках, но чудесным образом преобразившийся из тусклого хромированного в ярко горящий золотом и густо усеянный драгоценными камнями. Три маленьких ангела, не больше, чем дети дошкольного возраста, вкатили его в комнату — двое тянули спереди, третий толкал сзади Меня удивило, что они не летят, но, возможно, их крылышки были аэродинамически беззвучны, о чем, мне помнится, я читал в каком-то научно-популярном журнале. Один херувим снял с нижней полки столика поднос с мелкой тухлой рыбой. Он разложил ее на красивом блюде и подал святому, который блаженно сложил чашечкой руки, принимая его. Когда херувим проходил мимо меня, кончик его крыла пощекотал мое лицо. Крыло было не из перьев, а из какого-то тонкого белого пуха.

— Чудо! Видишь ли, каждая еда есть маленькое чудо. Особенно селедки. Я умер, объевшись чудесными селедками. — Он взял своими жирными пальцами три рыбки и запихнул их под сень капюшона. — Один торговец-разносчик прибыл в монастырь с грузом сардин. Я не очень расположен к сардинам, но селедки — ах, селедки совсем другое дело! И что ты думаешь? Он заглянул в последний свой бочонок, — еще одна полная горсть тухлой рыбы скрылась под капюшоном, едва ли прервав рассказ, — и тот оказался полон селедок. Чудо, что это, если не чудо? За исключением, правда, того, что они оказались подпорченными и я умер на третий день после мучительнейших колик в животе, каких ты и вообразить не можешь. Не фантастика ли это? Из истории моей жизни можно было бы сделать книгу. Некоторым вещам ты не поверишь. Хотя в ней было очень мало… — он откашлялся и протянул пустое блюдо ангелу, — чувственного начала. Потому что с двадцатилетнего возраста я никогда не пробовал мяса. Ни разу. Это неизмеримо облегчило мой изыскательский труд.

Приблизился другой херувим с золотым подносом кондитерских изделий, из которых Аквинский выбрал шоколадный эклер. Только сейчас я заметил внушающее беспокойство воспаление, которое раздуло крошечную мошонку херувима так, что это вынуждало бедное создание двигаться странной походкой, широко расставляя ноги. Гость поймал мой взгляд.

— Это орхит, ты ведь знаешь, — сказал он, вонзаясь зубами в эклер, выдавливая с другого конца крем, — воспаление яичек. От греческого ópxis, или яички, отсюда также слово «орхидея», из-за формы ее клубней. Все это возвращает нас к одной и той же вещи, сексу, С-Е-К-С-У. Превосходное пирожное. — С эклером было покончено, и он взял с подноса кусок сдобной ватрушки.

— Ты, конечно, читал, что мой брат Рейнальдо по приказанию нашей матери обманом увез меня и поместил в башню Роккасекка, чтобы держать там в заключении и не позволить осуществить мое призвание. Рейнальдо было предопределено сыграть роль искусителя, и он послал ко мне в камеру молодую леди, изумительно обаятельную блондинку, чего я не мог не заметить даже после того, как заклеймил ее пылающей головней. Я выжег знак креста на деревянной двери, чтобы она не могла возвратиться, и за это была мне потом Божья милость счастливого освобождения, о которой я уже говорил. Это история, о которой помнят всегда, но у нее было продолжение, известное не настолько широко. Рейнальдо искал подкоп под мою непреклонность далеко не одним этим способом. Вряд ли можно предположить, что в то время физически я мог выглядеть непривлекательным. Я был строен, как вряд ли когда-нибудь был строен ты, Саккетти. Кожа да кости, и я умел двигаться с грациозностью леопарда. Но в той тесной тюрьме я вовсе не мог двигаться. Я читал — Библию и Изречения из Писания, — и писал — одно или два незначительных сочиненьица, — и молился. Но я также, по необходимости, и ел. Голод — это такой же мощный позыв плоти, как похотливость, и даже более фундаментальный для нашей животной природы. Я ел четыре, а иногда и пять раз в день. Вкуснейшие мясные блюда, и деликатесные соусы, и самые изысканные миниатюрные тортики, далеко превосходящие эти, готовились кухней, которая была нанята исключительно для моего стола. Раз или два я отказывался от пищи, швырял ее в окно или растаптывал на полу, пока не наступала Страстная Пятница или день поста, и тогда появлялась, ах, вызывающая трепет обильная пища. Я не мог, я не мог противиться, потому что рано или поздно пришлось бы сдаться. После бегства из Роккасекки я обнаружил, что во все постные дни календаря меня обуревает ненасытный, мучительный голод. Я не мог молиться, я не мог читать, я не мог думать, пока не утолял этот голод. Вот почему, по мере того как из года в год мой нематериальный интеллект ширился подобно всходящему на божественных дрожжах тесту, моя материальная и плотская сущность в результате этого невоздержанного разгула разбухала и превратилась, в это!