Life - Keith Richards

Когда ты стал торчком, герыч — твой хлеб насущный. Ты уже и перерывов вообще-то больше не делаешь. Есть торчки. Которые стабильно наращивают дозу, и отсюда все эти передозы. Но для меня это просто стало средством держаться на ногах. Задать тонус с утра. Потом уже наступил период, когда происходят перебои, и ты мучаешься, и твоя женщина орет: «Мне нужно хоть что-то вколоть!» Мне тоже нужно, родная, но надо подождать. Подождать человечка. Когда был дефицит с героином, приходилось жестковато. Реально затягивало как тисками. В комнате с тобой люди, их корежит и рвет на пол. Ходишь прямо по телам. А иногда никакого дефицита и не было, просто цену накручивали. И вообще не имело значения, сколько у тебя денег. Не буду же я выступать: «Да вы знаете, кто я такой?» Известно кто — еще один торчок, мало ли вас.

Когда дури нет совсем, приходится рысачить по точкам, и ты знаешь, что там будет настоящий, сука, бассейн с пираньями. Со мной было такое пару раз: в нью-йоркском Ист-Сайде и в Лос-Анджелесе. Прихваты тамошние мы знали — затариваешься наверху, а на спуске другая братва отжимает все обратно. Чаще всего ты слышал все эти разборки, пока стоял и ждал своей очереди. Трюк в том, чтобы уйти по-тихому, и, если видел кого-нибудь за дверью на улице — потому что никогда не знаешь, ждут тебя или нет, — обычно двигал им но яйцам. Но пару раз я говорил: хуй с ним, рванем на шару. Будешь меня прикрывать. Останешься внизу, а когда я буду спускаться с товаром, я стреляю, потом они стреляют, потом ты стреляешь. Посбивай лампочки, стрельни пару раз для острастки и тогда беги, чтоб только в ушах свистело. И тогда, где наша не пропадала, останемся при своих. Статистически шансы, что в тебя не попадут, сильно больше, если ты движущаяся мишень. Если посмотреть на соотношение, то тысяча к одному, что выкрутишься. Нужно только держаться совсем рядом и иметь хороший глаз, чтобы сразу кокнуть лампочку. И тогда темно. Вспышка, выстрел, удар — и сваливаем. Офигенная вещь. Реально как разборка на Диком Западе. Всего два раза был такой опыт.

Эта возня съедала реально много времени. Проснешься, с утра и первым делом бежишь в туалет вмазываться. Зубы не чистишь, нет. А в туалете вспоминаешь: ах ты ж ёб твою, надо же еще на кухню за ложкой. Все эти идиотские ритуалы от которых никуда не денешься. Черт, ну что ж я вчера вечером ложку-то с собой не захватил, а теперь мало тащиться вниз на кухню. С каждым разом бросить это дело было все сложнее и сложнее. И желание немедленно снова вмазаться в те моменты, когда наконец получалось слезть, становилось сильнее. Да ладно, ну разок, я ж теперь чистый. И этот неизбежный разок в честь победы над собой — это конец. И плюс ко всему ты-то, может, и выбрался, слез с допинга, но друзья-то все твои поголовно торчат. Если кто-то завязывает, то выпадает из своего круга. И неважно, что они любят тебя, обожают, ненавидят или что, первым делом они хотят втащить тебя обратно. «Вот это реально мощная штука, бери». По неписаному закону торчкового царства, если кто-то уходит в завязку, он считается как бы не справившимся. С чем не справившимся — понятия не имею. Ну на сколько еще ломок хватит твоей жизни? Это все бред, конечно, но, когда ты торчишь, до тебя просто не доходит. Несколько раз во время ломки я был убежден, что в стене замурован сейф, набитый дурью до отказа, и в нем уже лежит вся кухня: ложка и все остальное. И потом в какой-то момент я отрубался без сил, а когда очухивался, то видел на стене царапины от ногтей с кровью — то есть это я реально пробовал её расковырять. И что, стоит оно этого? Хотя на самом деле тогда мой ответ был — еще как стоит.

Во мне самомнения не меньше, чем в Мике, я могу так же выпендрежничать, и так далее. Но на самом деле для того, кто торчит, это исключено. Есть определенные реалии твоей жизни, и они не выпускают тебя из сточной канавы, держат тебя на уровне даже ниже, чем следовало бы. Не на обочине — в канаве. И ясно, что как раз в тот период мы с Миком разошлись почти в абсолютно противоположных направлениях. У него не было времени на меня и мои вроде как идиотские задвиги. Помню, как один раз на дискотеке в Париже должен был встретиться с человечком, и мне было хреново. Народ выплясывает вокруг сверкающих зеркальных шариков, а я распластался под скамейками — прячусь от всех и блюю, потому что человечек вовремя не явился. И одновременно я думаю: а если он меня тут не найдет? Вдруг он заглянет, никого не увидит и съебет отсюда? Явное угнетенное состояние психики, короче, назовем это так. На мое счастье, он меня все-таки нашел. Но загнать себя в такое положение и одновременно быть вроде как номером один в мире — от этого начинаешь понимать, как ты опустился. Само это добровольное унижение оставляет в душе такое отвращение к себе, от которого будешь избавляться еще довольно долго. Ты же подонок, ты же за дозу удавишься. Сначала пыжишься: зато я сам себе хозяин, мне никто не указ. Но все равно понимаешь, что загнал себя в положение, когда ты на крючке у барыги, и это отвратительно. Ждать этого говнюка, упрашивать его? Тут-то и начинаешь себя ненавидеть. Как ни крути, у торчка в жизни одно дело — «ждать человечка». Твои мир сужается до допинга. Допинг сам по себе становится всем твоим миром.

Большинство наркоманов докатываются до полного тупизма. Это-то меня в конечном счете и тормошлило. У нас ведь только одна вещь на уме — вмазка. И тогда спрашиваешь себя: я что, совсем уже разучился мозгами шевелить? Какого хрена я общаюсь с этими отбросами? Сплошная тягомотина и больше ничего. Хуже того, многие из них — люди большого ума, плюс все вроде как сознают, что сидят на крючке, но, с другой стороны... и что? У всех есть какой-то свой крючок, а мы хотя бы знаем, что дурим себе голову. Никого нельзя считать героем просто за то, что он принимает препараты. Тебя можно считать героем, если ты с них слезешь. Я лично обожал, это дело. Но побаловались, и хватит. Кроме того, торчание сильно сужает твои горизонты, так что в конечном итоге весь твой круг знакомых торчками и ограничивается. Я должен был выйти оттуда на простор. Естественно, понимаешь это, только когда уже выбрался. Вот до чего доводит нар» ; Ни одна сука в мире так к себе не привязывает.

Канадское дело все никак не кончалось. Я мотался из Нью Йорка в Торонто и обратно где-то раз в неделю. Причем мне это не мешало продолжать колоться. Был один маленький аэропорт под Торонто, из которого я летал в Нью-Йорк на частном самолете. И вот перед одним таким перелетом я пошел в сортир в этом аэропорту, чтобы поправиться. Сижу в кабинке и как раз грею ложку, когда вижу в дырке под дверью грозное зрелище: пару шпор. И это, блядь, конный коп во всем обмундировании. Пришел пописать. И он сейчас унюхает мою дурь, как раз только полыхнуло... Звяк-звяк, и мне кранты. Жизнь посыплется. Звяк-звяк-звяк — шпоры вышли. Ну и сколько у меня осталось таких шансов? Моя веревочка вьется уже слишком долго. Я и так хожу с постоянной тучей над головой — жду, когда наступит пиздец. На мне висят три обвинения: сбыт, хранение и ввоз в страну. Я скоро сяду на хуй его знает сколько. Пора бы уж мне собраться и приготовиться.

И кстати, в том числе поэтому я наконец завязал. Очень мне не улыбалось ломаться в тюряге. Я хотел, чтоб у меня было время отрастить ногти. Это ведь единственное оружие, которое у тебя остается после посадки. Кроме того, с моей опиумной зависимостью я постепенно загонял себя в положение, при котором было бы невозможно ездить по миру и работать.

У нас через месяц, в июне 1978-го намечался тур в поддержку Some Girls. Я знал, что перед ним должен уйти в завязку. Джейн Роуз приставала ко мне: «Ты когда бросать собираешься?» — а я отнекивался, говорил: «Завтра». Я уже справился с этим год назад, но все испортил и подсел заново. И это был последний раз. Меня трясло от одной мысли, что надо снова идти чего-то доставать. Хватит, надоставался. Отдаешь этому примерно лет десять, и потом — стоп, забираешь свою медаль и уходишь в отставку. И Джейн прошла все со мной, родное сердце. Взяла все на себя Сисястая (это у нее такое было ласковое прозвище). Переживать это ей, наверное, было чудовищно. Мне — гораздо хуже. Но для неё — видеть своими глазами, что происходит, когда ты лезешь на стены, ходишь под себя, мечешься как бешеный... Как она через все это прошла? В тот момент Stones собрались в Bearsville Studioi в Вудстоке, чтобы разыграться перед дорогой. Я куковал дома с Анитой. Про сам момент, когда я бросил героин, лучше расскажет Джейн.

Джейн Роуз: Я практически превратилась в курьера — постоянно возила то деньги, то наркотики из Нью-Йорка в округ Уэстчестер. Он все еще не хотел завязывать, а торчал сильно. Но признаваться себе и не думал. А мне просто обрыдли эти звонки из Уэстчестера: привези да привези. Я приехала туда, и там оказались Антонио с Анной Мари — Анитины друзья, которые жили в квартире Кита на рю Сент-Оноре в Париже. (Антонио потом превратился в Антонию.) В общем, они там зависли, а Кит поджидал деньги или наркотики. Анита тоже. Я подхожу к дому, а они мне говорят: Где деньги?» «Нет у меня денег, — говорю. — В Нью-Йорке остались». Они тогда взбесились, и Анита пошла, села в машину, её просто трясло. Тогда я говорю: «Кит, завтра уже наступило». Потому что он постоянно твердил: все, завтра завязываю, а тур уже был на носу, в мае. Потом, вечером, они с Анитой серьезно поцапались. Кит ушел наверх злой как черт. Анна Мари и Антонио смотрят на эту еврейскую девчонку из Нью-Йорка и говорят: ну все, этой девке не жить. Как она могла приехать сюда без денег? Потом повисла пауза, и тогда я поднялась в спальню, где кровать со столбиками, и говорю: эй, привет. А он скинул кроссовки и сказал: «О’кей, я готов. Аппарат у меня с собой, будем завязывать». Тогда я спрашиваю: «Хочешь поехать в Вудсток? Репетировать будут там. Давай, надо вырваться отсюда. Я с тобой поеду». И через три часа он сказал: давай. Так что мы стали собираться, чтобы стартовать до того, как вернется Анита, потому что я знала, что так надо. А она вернулась раньше. Началась крутая разборка, и кто-то в результате скатился с лестницы. В конце концов Кит сел в машину, и мы поехали в Вудсток. Анита получила свои наркотики или деньги. А Кит уехал в Вудсток и там начал переламываться со своим аппаратом. Мик с Джерри Холл заезжали на два дня, чтобы побыть со мной. А я сидела с ним круглые сутки, в его комнате, все время рядом. Не знаю, сколько еще дней после этого, не знаю даже, говорила я хоть с кем-нибудь ещё. У меня было убеждение, что он обязательно поправится. Я в него просто верила.