Скучный декабрь - Макс Акиньшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хорунжий об этом знал и не размениваясь долгие поиски двинул по направлению к карцеру, в котором томился весь личный состав поездной кухни, в количестве двух человек. В том самом достаточном для совершения подвига с последующим посмертным награждением количестве.
Его решение основывалось на простом и неколебимом факте: во все времена обитатели гауптвахт считались лучшими кандидатами для совершения неприятных и самоубийственных дел. Карцеры были благодатной почвой, на которой прорастали всходы героизма и чистки выгребных ям. Три — четыре дня заключения делали из самого махрового преступника идеального солдата. А диета из плесневелого хлеба и воды была лучшим средством от трусости и брезгливости.
Загремевшие в двери замки прервали громко излагаемые мысли санитара Пшибыла, согласно которым на войну, должны были призываться в первую очередь интеллигенция, как самый бесполезный кусок общества.
— Интеллигент он что? — спрашивал санитар из Берднарца, и сам себе отвечал, — в мирное время существо бесполезное. Сидит, полирует себе штаны на заднице! Думает, ага? Мне вот не понятно, где интеллигент, а где его задница. И никому непонятно, курва мац. Предположим: за скотиной он не ходит, ежи не готовит, даже рубаху захудалую и ту не сошьет. А таких, скажу я тебе, надо посылать до фронта в первую колежносч. А ще нужно…
Развить свои соображения он не успел. Вошедший хорунжий бросил короткий взгляд на арестантов, снял фуражку и устало потер потные волосы. В слабом свете, пробивающемся через открытую бронезаслонку его лицо с ввалившимися глазами, казалось Адамовой головой.
— Пшибыл, Штычка, — произнес он.
— Тутай, пан хорунжий!
— Готовы послужить Родине?
— А что не послужить, пан командир? — начал было пан Штычка, — вот предположим на Запецеке….
— Дощч! Хватит!! — быстро прервал его хорунжий, припомнив чем заканчивались разговоры с худым, лупоглазым пехотинцем, которого «Генерал Довбор» подобрал в Городе. — Все расскажешь пану ротмистру. Он такие разговоры любит. Идите за мной.
Они вышли из карцера и двинулись темными переходами к контрольной платформе, остановившись на пару минут у кухни. Куда отпросился Пшибыл, чтобы прихватить забытые при аресте кисет с табаком и трубку.
— Только быстро, лайдак, — разрешил хорунжий, который несмотря на мрачный вид относился к солдатам хорошо. Пройдя полутемный пулеметный вагон они выпрыгнули из него на свет, к обложенной мешками с песком контрольной платформе.
На ней все было готово к отправке смельчаков на смерть: стоял сиятельный Тур-Ходецкий с саркастически улыбающимся Дюбреном, а рядом опасливо терся ксендз Крысик, щурившийся на свету в поисках исходившей от снежных полей Скучного декабря опасности. Отцу Бенедикту хотелось поскорей отделаться от священной обязанности напутствия героев на убой и скрыться в убежище за броней. Внизу на насыпи построились экипажные страдальцы, тоскливо разглядывающие усевшихся на деревьях ворон.
— Глянь, Мацек, какая жирная, — переговаривались в рядах.
— Справа? То да, как гусь, — подтверждал Мацек. — Курррва! Як только ветку не обламывает? Такую хоть в котел, хоть запечь — везде пойдет. Курить есть, братцы?
— Ниц нема. Солома только.
Черные птицы гастрономических убеждений жолнежей не разделяли, почему сохраняли безопасную дистанцию — на которой подбить их выстрелом было невозможно.
Когда на платформе появились санитар с паном Штычком, сопровождаемые тенью скользившим за ними хорунжим, Тур-Ходецкий ласково улыбнулся и развел руки, как дядюшка, встречающий голодных племянников из города. Перно мягко переливалось в нем и его сиятельство даже приобнял каждого, приказав им налить.
Проследив за тем, как бывшие арестанты, ошеломленные свалившимся на их головы счастьем, пьют, он повернулся к притихшему строю:
— Мои солдаты! — громко сказал он, — Камраты! Сейчас мы отправляем на жестокий бой, двух наших солдат. Двух отважных сыновей Католической церкви, истинных патриотов Польши, согласившихся пожертвовать собой ради нашей победы. Своими возможными смертями они проложат дорогу нам, их благодарным товарищам! Впереди их ждет коварный враг, который затаился, чтобы ударить по нам. Холерни большевики, эти варвары с востока, несколько веков угнетали нашу с вами Родину. Настал момент пожертвовать собой ради…
Пшибыл, до которого стало доходить, что его в данный момент посылают на смерть, растеряно булькнул и раскрыл рот. И тут же закрыл, встретившись взглядом с хорунжим, в глазах которого читались самые неприятные последствия невысказанных возражений. Из рядов построившихся под платформой солдат послышались смешки: там виднелись разбитые губы, носы и синяки. Всего несколько часов назад часть из экипажных дралась в узком проходе у кухни. Теперь каша из лошадиной задницы выходила кухонным боком, и это не могло не радовать. Хотя были и сочувственные лица, солдатская доля на войне одна на всех, просто кому-то везло больше, а кому — меньше. И неизвестно, что случится с тобой дальше. Весь этот голод, холод, обиды и ссоры Скучный декабрь перекрывал с лихвой.
— Посмотрите в их лица! Взгляните в лицо истинного польского патриотизма и самопожертвования! — театрально жестикулируя, продолжил речь пан Станислав.
На лица будущих героев стоило посмотреть: санитар с заплывшим, налившимся фиолетовым синяком глазом, вымазанный засохшей кровью, растеряно скользил по собравшимся взглядом, а отставной флейтист вытянулся во фрунт.
«Все равно хуже уже не будет. Что случилось, то и случилось». — размышлял он. — «А то и схожу в разведку, может медаль дадут».
«А может и крест тебе деревянный выдадут», — встрял пан Вуху, появившийся из пустой бутылки, валявшейся в соломе. Покойный закрочимский десятник сноровисто встал на крыло, как откормленная мясная муха и присел на погон, продолжавшего разглагольствовать о долге и смерти ротмистра Тур-Ходецкого. — «Каждому по делам его отмеряют».
«А какие у меня дела?»- поинтересовался музыкант. — "Служу, никого не трогаю«.
«А это неважно. Все служат, но каждому уже свое отмерено», — уверил его назойливый собеседник, — «Кому медаль, а кому крест без имени. Покурить трошки есть у тебя?»
«Нету», — признался Леонард, — «Быц може на дорогу выдадут. Чтоб веселей было разведывать. Идти — то далеко, мало версты две».
«Может и две, а может идти и ехать потом». — загадочно произнес пан Вуху и брызнул в сторону, где с еле слышным хлопком исчез. Потому
