Крушение власти и армии. (Февраль-сентябрь 1917 г.) - Антон Деникин

Мы слишком злоупотребляем элементом стихийности, как оправданием многих явлений революции. Ведь та «расплавленная стихия», которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина–Бронштейна, и вот уже более трех лет, не может вырваться из большевистского застенка.

Если бы такая жестокая сила, но одухотворенная разумом, и истинным желанием народоправства, взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил. В таком же положении окажется всякая временная власть, которая примет наследие большевизма; и судить ее будет Россия не по юридическим признакам происхождения, а по делам ее.

Почему свержение негодной власти старого правительства есть подвиг, во славу которого Временное правительство предполагало соорудить в столице монумент, а попытка свержения негодной власти Керенского, предпринятая Корниловым, исчерпавшим все легальные средства, и после провокации министра-председателя, есть мятеж?

Но потребность сильной власти далеко не исчерпывается периодом до Учредительного собрания. Ведь бывшее Собрание 1918 года напрасно взывало к стране, уже не о подчинении, а просто об избавлении его от физического насилия буйной матросской вольницы. И ни одна рука не поднялась на защиту его. Пусть то Собрание, рожденное в стихии бунта и насилия, не выражало воли русского народа, а будущее отразит ее более совершенно. Полагаю, однако, что даже люди, с наиболее восторженной верой в непогрешимость демократического принципа, не закрывают глаза на неограниченные возможности будущего, которое явится наследием небывалого в истории, и никем еще не исследованного, физического и психологического перерождения народа.

Кто знает, не придется ли демократический принцип, самую власть Учредительного Собрания и его веления утверждать железом и новою кровью…

Так или иначе, состоялось внешнее признание власти Временного правительства. В работе правительства трудно и бесполезно разделять то, что исходило от доброй воли и искреннего убеждения его, и что носит печать насильственного воздействия Совета. Если Церетелли имел право заявить, что «не было случая, чтобы в важных вопросах Временное правительство не шло на соглашение», то мы также имеем право отождествлять их работу и ответственность.

Вся эта деятельность, вольно или невольно, имела характер разрушения, не созидания. Правительство отменяло, упраздняло, расформировывало, разрешало… В этом заключался центр тяжести его работы. Россия того периода представляется мне ветхим, старым домом, требовавшим капитальной перестройки. За отсутствием средств, и в ожидании строительного периода (Учр. Собр.), зодчие начали вынимать подгнившие балки, причем часть их вовсе не заменили. Другую подменили легкими, временными подпорками, а третью надтачали свежими бревнами без скреп – последнее средство оказалось хуже всех. И здание рухнуло. Причинами такого строительства были: первое – отсутствие целостного и стройного плана у русских политических партий, вся энергия, напряжение мысли и воли которых были направлены, главным образом, к разрушению существовавшего ранее строя. Ибо нельзя назвать практическим планом отвлеченные эскизы партийных программ; они скорее законные или фальшивые дипломы на право строительства. Второе – отсутствие у новых правящих классов самых элементарных технических знаний в деле управления, как результат систематического, веками отстранения их от этих функций. Третье – непредрешение воли Учредительного Собрания, требовавшее во всяком случае героических мер к ускорению его созыва, но вместе с тем и не менее героических мер – для обеспечения действительной свободы выборов. Четвертое – одиозность всего, на чем лежала печать старого режима, хотя бы оно имело в основе здоровую сущность. Пятое – самомнение политических партий, каждая порознь представлявших «волю всего народа» и отличавшихся крайней непримиримостью к противникам.

Вероятно, долго еще можно бы продолжать этот перечень, но я остановлюсь на одном факте, имеющем значение, далеко не ограничивающееся одним лишь прошлым. Революцию ждали, ее готовили, но к ней не подготовился никто, ни одна из политических группировок. И революция пришла в ночи, застав их всех, как евангельских дев, со светильниками погашенными. Одной стихийностью событий нельзя все объяснить, все оправдать. Никто не создал заблаговременно общего плана каналов и шлюзов для того, чтобы наводнение не превратилось в потоп. Ни одна руководящая партия не имела программы, для временного переходного периода в жизни страны, программы, которая, по существу и по масштабу, не могла ведь соответствовать нормальным планам строительства как в системе управления, так и в области экономических и социальных отношений. Едва ли будет преувеличением сказать, что единственный актив, который оказался в этом отношении к 27 марта 1917 г. в руках прогрессивного и социалистического блоков, был для первого – предназначение министром-председателем князя Львова, для второго – советы и приказ № 1. Потом уже началось судорожное, бессистемное метание правительства и Совета.

К сожалению, – эта разница, резко отличающая два периода – переходный и строительный, – две системы, две программы, – до сих пор недостаточно ярко рисуются в общественном сознании.

Весь период активной борьбы с большевизмом прошел под знаком смешения двух этих систем, расхождения взглядов и неумения создать переходную форму власти.

По-видимому, и теперь антибольшевистские силы, углубляя свое политическое расхождение и строя планы на будущее, не готовятся к процессу восприятия власти после крушения большевизма, и подойдут к нему опять с голыми руками и мятущимся разумом. Только теперь процесс этот будет неизмеримо труднее. Ибо второй после «стихийности» мотив оправдания неуспеха революции или, вернее, ее первостепенных деятелей – «наследие царского режима» – значительно побледнел на фоне большевистского кровавого тумана, застлавшего русскую землю.

Перед новой властью (Временное правительство) встал капитальнейший вопрос – о войне. От решения его зависела участь страны. Решение в пользу сохранения союза, и продолжения войны, основывалось на побуждениях этических, в то время не вызывавших сомнений, и практических – до некоторой степени спорных. Ныне даже первые поколебались после того, как и союзники, и противники отнеслись с жестоким, циничным эгоизмом к судьбам России. Тем не менее, для меня не подлежит сомнению правильность тогдашнего решения – продолжать войну. Можно делать различные предположения, по поводу возможностей сепаратного мира – был ли бы он «Брест-Литовским», или менее тяжелым для государства и нашего национального самолюбия. Но надо думать, что этот мир, весною 1917 года, привел бы к расчленению России и экономическому ее разгрому (всеобщий мир за счет России), или дал бы полную победу центральным державам над нашими союзниками, что вызвало бы в их странах потрясения несравненно более глубокие, чем переживает ныне германский народ. Как в том, так и в другом случае, не создавалось никаких объективных данных, для изменения к лучшему политических, социальных и экономических условий русской жизни, и для уклонения в иную сторону путей русской революции. Только кроме большевизма, – в свой пассив Россия внесла бы ненависть побежденных на долгие годы.

Решив вести войну, надо было сохранить армию, допустив известный консерватизм в ее жизни. Такой консерватизм служит залогом устойчивости армии, и той власти, которая на нее опирается. Если нельзя избегнуть участия армии в исторических потрясениях, то нельзя и обращать ее в арену политической борьбы, создавая вместо служебного начала – преторианцев или опричников, безразлично – царских, революционной демократии или партийных.

Но армию развалили.

На тех принципах, которые положила революционная демократия в основу существования армии, последняя ни строиться, ни жить не может. Не случайность, что все позднейшие попытки вооруженной борьбы против большевизма, – начинались с организации армии на нормальных началах военного управления, к которым постепенно старалось переходить и советское командование. Никакие стихийные обстоятельства, никакие ошибки военных диктатур, – и сил, им содействовавших, и противодействоваших, повлекшие неудачу борьбы (об этом – правдивое слово впереди), не в состоянии затемнить этой непреложной истины. Не случайность также, что руководящие круги революционной демократии не могли создать никакой вооруженной силы, кроме жалкой пародии – «Народной армии» на так называемом «фронте Учредительного Собрания». Это именно обстоятельство, привело русскую социалистическую эмиграцию к теории непротивления, отрицания вооруженной борьбы, к сосредоточению всех надежд на внутреннее перерождение большевизма, и свержение его какими-то бесплотными «силами самого народа», которые все-таки, иначе как железом и кровью, проявить себя не могут: «великая, бескровная» с начала и до конца тонет в крови…